Арман Лану - Свидание в Брюгге Страница 6

— Что тебе взять? — спросил Робер, облокотившись левой рукой на стойку и ничуть не заботясь о своей позе, такой естественной для человека, не умеющего и не желающего притворяться, человека из народа, чьи предки обрабатывали землю или колесили по дорогам, были кузнецами, возчиками, а потом уже шоферами.

Непринужденность мужа всякий раз вызывала в Жюльетте удивление и вместе с тем скрытую неприязнь. Буквально за несколько секунд, проведенных ими в этом зале, где толклось и шумело множество народу и где на фоне смоляных красок резко выделялись зеленые пятна реклам: «Покупайте сигареты Бельга» — и ярко-красные пятна кашне, Робер Друэн, художественная натура, утонченный и элегантный человек, за которого она и выходила замуж, вдруг преобразился: он раздался в плечах и как будто вырос, а главное, совершенно слился с этой горластой — если бы только горластой, но и абсолютно плебейской — публикой. Зрачки ее светлых, скорее серых, чем голубых, глаз расширились. Она напоминала рассерженного котенка. В своем распахнутом манто, в изящном бледно-голубом платье, Жюльетта, такая хрупкая и непримиримая, выглядела здесь столь же неуместной, как бювар в деревенском доме.

Хотя Жюльетта сама вышла из народа, она считала, что ее уже ничто с ним не связывает, и не принимала в Робере его почти самозабвенной преданности простому люду. Сколько раз она говорила ему, что он вульгарен. Тщетно он возражал: «В этом и состоит моя знатность». Жюльетта недоумевала.

Стены кабачка, обшитые в высоту человеческого роста навощенным деревом, были разукрашены весьма необычными картинками, подписи к которым на фламандском языке придавали им еще более странный вид, — настоящий народный музей, второго такого не сыщешь. Здесь вы могли увидеть бульдога, изображенного на этикетке с бутылки светлого эля, мужчину в плаще тысяча девятисотого года — с бутылки Зандемана, девицу в капоре, погруженную в глубокое раздумье, — с кока-колы, шотландских танцовщиков, обязанных появлением на стене шотландскому элю. Тут были и хорошенькая девчонка, наполовину красная, наполовину черная, — картинка с папиросной коробки, забавная лошадка в тележке, омар — с бутылки Гинеса; маленький человечек в английском костюме, высоком цилиндре и панталонах с пряжками, королевская корона, конголезский слон плясали перед глазами изумленной Жюльетты, а надо всем ощерялась надпись: KONINBRIJK BELGIE[1].

Но Роберу в первую очередь бросились в глаза ленты реклам смазочных масел над фигурами рослых блондинок с ослепительными улыбками — разновидности Мерилин Монро, — в стремительных позах спортсменок, играющих в баскетбол или регби, — современный спортивный тип женщин, пришедший из Америки и вытеснивший остендских сирен. Он пользовался наибольшим успехом у шоферов. Те вырезали красоток из журналов или просто отдирали наклейки с бутылок из-под масла и прилепляли их кто, словно фигурку на нос корабля, на приборный щиток в кабине грузовика, где, пока один сидит за рулем, другой отсыпается, кто — у себя дома, в своей холостяцкой каморке, куда приходят ненадолго, чтобы забыться коротким, но глубоким сном.

Робер имел это в виду, когда шесть месяцев тому назад делал документальный фильм о водителях автомашин, для передачи «Мир труженика». Довольный своим наблюдением, Робер лишний раз отметил про себя: а действительно, для шофера Венера — это вот такая девица. Зато Жюльетта — явно не Мерилин Монро, и она пришлась не по вкусу шоферской братии, о чем красноречиво говорили обращенные на нее взгляды — не то чтобы наглые, тем более не похотливые и даже не дерзкие, а просто удивленные: эта хрупкая, слишком ухоженная женщина была здесь так некстати.

— Мне кофе со сливками, — сказала Жюльетта, — и пойдем отсюда скорее.

Он сразу же уловил, скорее в тоне, чем в словах, оттенок неприязни, распространявшейся ею на все мужское племя, и в первую очередь — на мужа.

Содержатель заведения, мужчина с темными маленькими усиками, в таком же, как у всех, свитере, оставил игру в кости и подошел обслужить новых клиентов. Стойка была высокая, и хозяин священнодействовал где-то над головами своих гостей. Ему можно было дать лет пятьдесят, он был большеголов, статен и ухожен, к тому же достаточно силен, чтобы держать в повиновении всю эту разношерстную толпу. Медленно, хорошо поставленным голосом, без акцента, как то свойственно жителям Бургундии или долины Луары, он произнес по-французски:

— Что будут пить мадам и мосье?

— Кофе со сливками для мадам и шотландского для меня.

Хозяин улыбнулся: кто еще, кроме французов, заказывал «кофе со сливками»!

— Шотландское виски или пиво? — спросил он и подмигнул.

— Пиво.

Оказывается, здесь торгуют виски! Вопреки запрету продавать алкогольные напитки в общественных местах? И нисколько не стесняясь? А впрочем, чему удивляться — земля контрабандистов, рядом Англия, Франция, Бенелюкс.

За спиной хозяина виднелась еще одна комната, там горели разноцветные лампочки и стояла елка, оттуда доносились музыка и смех. Кто были эти люди? Рабочие? Шоферы? Или мелкие служащие? А может быть, железнодорожники? Оркестр умолк. На смену ему тотчас же заиграл меломан, в бешеном ритме исполнивший рок-н-ролл. Своими шумовыми данными эта машина превосходила маленький оркестр, барабанные перепонки с трудом выдерживали такую нагрузку.

Между тем хозяин бистро, наморщив лоб и вперив пристальный взор в Робера, пытался вспомнить, где он мог его видеть.

Жюльетта оправилась от потрясения и чувствовала себя немного лучше. Она с интересом наблюдала за танцующими. На ее лице заиграла слабая улыбка. Она сама любила танцевать.

— Это очень похоже на бал в Конфлан-Сент-Онорин или в предместиях Лиона, — прошептала она. — А какой чудный бал устроили водники в Женвилье, помнишь?

Размалеванная служанка, пухленькая блондинка с нарисованным ртом, ярким, как красная смородина, плеснула в чашку кофе, обдав Робера и Жюльетту паром из кофейника, чашка оказалась довольно вместительной. Рядом она поставила кувшинчик с молоком и тарелку, на которой лежали круглые маленькие хлебцы и кусочек масла. Жюльетта с беспокойством глядела на это слишком сытное кушанье.

Все кругом было просто и необычно. У Робера, никогда не умевшего полностью отключиться от работы, мелькнула мысль: «Если б мне пришлось рассказывать о рождестве, то действие у меня происходило бы именно здесь. Местного властелина, владельца кафе, я бы сделал хозяином постоялого двора в Вифлееме, озабоченным сугубо земными делами. И гарем у него есть: жена, та, что на миг высунула свой острый нос из кухни, и две служанки: та, что прислуживает здесь, и та, что хлопочет в другой комнате. Улучшенный вариант потаскушки. Они готовятся отпраздновать наступление самой длинной ночи года. Про рождество никто пока ничего не знает. Сейчас откроется дверь. И явится плотник Иосиф. Потом все увидят Марию, скорбно восседающую на осле. А потом, когда хозяин постоялого двора выпроводит их, придет пастух, белокурый и навитой, в припорошенной снегом овечьей шкуре, и возвестит: „Ребята, я только что видел звезду!“ По-фламандски, конечно, или нет, а в конце концов — не важно. Все будут смеяться над ним — но тут раздается щелчок — и мир стареет на две тысячи лет. „Да полноте, а было ли это?“ Занятная история!»

Робер с наслаждением потягивал темное, золотистое пиво, пенистое и бархатное, оно таяло во рту. Его привозили из Эдинбурга и разливали в Антверпене. Во Франции такого не отведаешь!

Поскольку хозяин выказал им любезность и дружелюбие, Робер счел возможным заметить:

— Знатное пиво!

Про себя он даже сказал: «Чертовски здорово!» — но произнести вслух не осмелился. Из-за Жюльетты. Она бы опять обвинила его в вульгарности. Она не понимала, что только так он и мог быть самим собой, что ему претили интеллектуалы и что он никогда не был так счастлив, как в тот день в Париже на улице Поль-Лелон, когда какой-то парень из «Перевозок почты», решив, что Робер водитель грузовика, застрявшего посреди дороги, добродушно бросил: «Эй, малый, сдвинь наконец твой рыдван!» А он всего-то навсего направлялся на радио. Робер был на седьмом небе от счастья. Его считали товарищем, своим, — и впрямь, несмотря на успех и деньги, Робер не изменился. И он знал, что эти узы братства никогда не порвутся.

Публика в бистро была весьма любопытная и неоднородная. Поражал контраст между той исступленностью, с какой играл джаз, и тем спокойным благодушием, с каким внимали ему принарядившиеся ради выходного дня багроволицые провинциалы в новеньких плоских фуражках мышино-серого цвета. Жены, плотные и розовые, ели жареный картофель, завернутый в промасленную бумагу. Мужья сидели в тесных пиджаках, застегнутых на все пуговицы. Здесь были моряки в военной форме, в белых с голубым беретах, похожих на накрахмаленные фуражки, только без козырька, по обычаю они горланили свои песни. За соседним столиком Робер обнаружил китайца. Настоящего неподдельного китайца.