Антон Уткин - Дорога в снегопад Страница 6

Только в середине июля Алексей дал наконец слово своему однокурснику Косте Ренникову провести выходные у него на даче. А до этого состоялся его первый настоящий выход в лето. За какой-то надобностью около полудня он вышел из дома и окунулся в душистую смесь цветущих трав и вошедшей в полную силу листвы деревьев, которую солнце помешивало на своем медленном пока еще огне. Он прошел рощей, пересек противотанковый ров, которому было уже под шестьдесят, и незаметно для себя оказался на той стороне района, которую называли Крылатскими холмами. Здесь на месте бывших деревень дремали последние многоэтажки, доцветала сирень и старые яблони рассыпали напоказ по своим узловатым веткам будущий урожай. На одном из холмов, который некогда горнолыжники надсыпали для своих нужд, загорали люди, носились собаки. Склоны поросли высокими травами, и тропинки терялись в них бежевыми нитями. В стороне Мневников висел над рекой автомобильный мост, две блестящие, точно ледяные, полосы Гребного канала уходили в сторону садового поселка «Речник», а за ними широко лежала речная пойма, уставленная купами крупных ракит. С вершины холма, на котором, словно маленькая крепость, криво стояла будка подъемника, мир был виден весь, как на картинах старых голландских художников. Вернее, то был не весь мир, а только его образ, доступный сферическому зрению наблюдателя. И наблюдатель, если, конечно, обладал этим даром, видел в одно и то же время множество вещей: как машины едут через мост, как по воде Гребного легко скользят двойки и четверки, как у церковной ограды остановилась богомолка и, мелко крестясь, кладет поклоны, как по террасам склона к роднику, белея канистрами, спускаются люди, как мчится велосипедист под уклон велотрассы, как птицы кружат над кронами гигантских тополей и как садятся на блещущие под солнцем золотые кресты куполов церкви Рождества Богородицы. Все здесь было окутано негой погожего летнего дня, как и десять, как и двадцать и тридцать лет назад, когда они с мамой выходили сюда на прогулку: он с сачком, она с раскладным стульчиком. И самое удивительное во всем этом было то, что все эти люди, птицы, насекомые совершали свои действия независимо друг от друга и даже ничего друг о друге не зная, но вместе их движения, которые отсюда, с высоты, казались плохо понятным копошением, и создавали тот образ обитаемого, живущего мира. Только сейчас на этом холме у него возникло чувство дома, он осознал, что вернулся, и вернулся надолго, на целый год, и что-то — слежавшаяся толща насыпной земли — подсказывало ему, что пребывание его здесь будет приятным.

Уже спала жара, но уходить не хотелось. Он постелил на траву куртку и замер на обрыве в положении врубелевского Демона, только без его слез. На западе за его спиной солнце встало, как на лыжню, на Рублевское шоссе, и покорно, но медленно пошло по нему к горизонту, протягивая по городу парчовый шлейф.

Лишь когда сумерки окончательно насытили сиреневый воздух, Алексей, с наслаждением вдыхая запах цветущих трав и проникшую в воздух прохладу, нехотя побрел к дому. Татьяна Владимировна еще не ложилась.

— Надо бы съездить к бабушке на кладбище, — сказала она, — и к тете Наташе. В конце концов, это даже неприлично. На Антона вон время у тебя находится.

— На Антона тоже скоро не останется, — загадочно ответил он.

Лег он рано, но не спал, а умиротворенно прислушивался к звукам затихающего района. Мимо дома по обводной дорожке, сбрасывая скорость, изредка прокатывались поздние машины. Ночь был тиха и безмятежна, все пьяницы спали, все мотоциклисты утомились, помойные баки, разворошенные сборщиками металлов еще прошлой ночью, тоже вкушали отдохновение. Широкие листья кленов прикрывали полуоткрытое окно своими лапами. И это была одна из лучших ночей, что он провел в Москве после своего приезда.

Дача Кости Ренникова, точнее, его жены Кати, находилась в десяти километрах от Волоколамска. Строго говоря, дача принадлежала ее отцу, и ему самому перешла от жены, Катиной мамы, которую болезнь унесла из этого мира много лет назад. Не раз бывал здесь Алексей у своего друга Кости, но теперь дачу было и не узнать: на месте старого дома под мятой листовой крышей стоял сруб из цилиндрованных бревен с затемненными стеклами, а вместо грядок и плодовых кустов от забора до забора стлался идеально ровный газон с травой преувеличенно яркого оттенка. Все эти новшества, устроенные как бы в тон времени, были оплачены Костей Ренниковым, но задуманы Катей, которая держала руку на пульсе моды и немного управляла как своим мужем, так и вдовым отцом. Вадим Михайлович, отец, вот уже лет тридцать преподавал на биологическом факультете МГУ, и во время оно Алексею приходилось сдавать ему два зачета, а сдать зачет Вадиму Михайловичу считалось высшим подвигом студенчества.

Когда Алексей вышел из электрички на станции Чисмена, день уже клонился ко второй половине. Облака то набегали на станцию, то уносились куда-то в просторы неба, но были они белые, словно взбитые, и никакой угрозы не предвещали. Костя Ренников встречал Алексея на машине. Дачный поселок накрепко сцепился с опушкой смешанного леса, а дальше шло необъятное выпуклое поле, давно непаханное и оттого богатое на все оттенки вольно разросшихся трав. И только на другом его окоеме, где пастельными цветами проступали перелески в дымке отгорающего жаркого летнего дня, некая белая глыба, словно восставая из самой земли, ослепительно отражала солнечные лучи свежепобеленными плоскостями.

— Это наша главная здесь теперь достопримечательность, — пояснил Костя, — Иосифо-Волоцкий монастырь!

— Неужели восстановили? — подивился Алексей, на что Костя загадочно улыбнулся.

Монастырь отстоял от дачного поселка всего-то километра на четыре и отлично был виден все то время, пока машина, переваливаясь в колеях, пересекала поле.

Вадим Михайлович встречал гостя у калитки. Это был рослый, крепкокостный человек, с немного вислыми уже плечами, и одного взгляда было достаточно на его старый спортивный костюм, чтобы признать в нем певца Терскола и Домбая эпохи их расцвета.

— Ты один или с женой? — зарокотал он, и стало ясно, что за завтраком упущено не было.

— Я ж не женат, Вадим Михайлович, — ответил Алексей, широко улыбаясь.

Катя, появившаяся следом, остановила на отце несколько недовольный взгляд и подмигнула Алексею.

— Надо, надо жениться, — рокотал Вадим Михайлович, заключая Алексея в довольно крепкие при его сношенной внешности объятия.

— Да зачем? — смеялся Алексей.

— Э, зачем да зачем? Ты оглянись вокруг! Хорошо? Хорошо дома-то? Во-от! Это вам не Шотландия. «Я не читал романов Оссиана, — продекламировал он, — не пробовал старинного вина. Зачем же мне мерещится поляна, Шотландии кровавая луна?» Так, что ли?.. Умели, умели сказать!

— Мы и сейчас умеем, — почему-то обиженно отозвался Костя, хотя никаким боком к миру изящной словесности не принадлежал.

Как ни саботировали Катя с Костей поход к монастырю, Вадим Михайлович, особенно после обеда с водкой, настоял и, как Паганель, укрывши голову носовым платком, вывел свою команду за ворота поселка и бодро зашагал через поле. Вскоре они вошли на дорожку, отгороженную от крепостной стены рядом тополей с корявыми стволами. Мягкий полусвет процеженного листвой солнца ложился им под ноги.

Главные ворота были распахнуты, но сам собор сейчас был закрыт, и можно было только попытаться разглядеть его внутренность через большие окна с крытой обводной галереи. Но всюду вокруг него ощущалась как бы проснувшаяся жизнь: молодые яблоньки весело белели на солнце покрытыми известкой основаниями стволов, тут и там высились горки песка, лежали столбики мостильной плитки, и в монастырском дворе попадались молодые монахи, сосредоточенные какой-то хозяйственной думой.

Экскурсанты не спеша прошлись по периметру и вышли за монастырскую стену. Им навстречу по дорожке вдоль пруда брел, бормоча что-то невнятное, голый по пояс и абсолютно пьяный мужик. Они проводили его долгими заинтересованными взглядами.

— Вот, пожалуйста, — сказал Вадим Михайлова. — Это какой-то архетип. Ни церковь, ни кабак…

— Видишь ли, Алеша, — с вызовом сказала Катя, — папа считает своим долгом всех наших гостей просветить своей теорией иосифлянской России.

— Да я не прочь, — улыбнулся Алексей.

— Мы с какого года здесь? — спросил Вадим Михайлович то ли Катю, то ли сам себя. — С шестьдесят девятого, так что своим глазам я верю. И до самого недавнего времени цвела здесь мерзость запустения. Но вот год назад все меняется, как по щучьему велению. Навезли среднеазиатских рабочих и в полгода, в полгода, — повторил Вадим Михайлович, чуть придержав Алексея за локоть, — подняли тут все из руин и тлена. Такой был муравейник, что вы!.. Во-от. И лавка церковная появилась. И купил я в той лавке книжку, попросту говоря, брошюру, про «иосифлян» и «нестяжателей», домой вернемся — покажу. А там написано, доходчиво так, в простых выражениях, что, оказывается, никакой принципиальной разницы между Иосифом и Нилом вовсе и не было, это нас так учили неправильно, а разницу эту придумала якобы либеральная историография в девятнадцатом веке. И вот когда я это прочел, тут-то мне и стало все ясно, и понял я, куда снова идет Россия, — со вздохом закончил он.