Антон Уткин - Дорога в снегопад Страница 7

Им еще был виден пьяный; теперь он стоял под монастырской стеной и, покачиваясь, мочился прямо на нее, и было даже видно, как известка в этом месте становится серой.

— Помнится, в начале столетия, нынешнего, я имею в виду, власть искала национальную идею. — Вадим Михайлович отвернулся от мужика. — Найти не нашла, но зато взяла из прошлого то, что ей показалось. Но так ведь нельзя. Историческая истина истинна только один раз. А похожесть — это всего лишь похожесть. Если у нас с вами схожие черты лица, следует ли отсюда, что и взгляды наши тоже будут похожи? Ну вот. Похожесть не есть тождество, и каждое историческое время требует своего и только своего, единственного ответа на его вызовы. И то, что, может быть, было хорошо и нужно для пятнадцатого века, сейчас уже выглядит нелепо.

— Нелепо-то нелепо, а плоды приносит, — заметил Костя. — Достаточно телевизор посмотреть.

— Выброси свой телевизор, — сказал Вадим Михайлович. — Плоды там червивые.

— Можно подумать, — обратилась Катя к отцу, — что ты не биофизик, а обществовед.

— Политический обозреватель, — буркнул Костя, уточнив понятие.

— Это потому, дочка, — не без внутренней гордости заявил Вадим Михайлович, — что мы, физики, очень часто бываем еще и лириками. А вот наоборот встречается гораздо реже.

Вернувшись на дачу, Вадим Михайлович облачился в домашнее: латаные-перелатаные тренировочные штаны еще советского производства, неизвестно как дожившие до настоящего времени, в дырявую и довольно нечистую футболку, обвисавшую уже дряблый его торс. На голове у него красовалась белая панама, а поскольку дело шло к вечеру и воздух посвежел, то поясницу он обвязал шерстяным платком, оставшимся, вероятно, еще от супруги. «Это мой офицерский шарф», — шутливо пояснил он Алексею под ироничный взгляд дочери.

Костя без разговоров занялся устройством мангала. Вадим Михайлович и Алексей сели неподалеку в плетеные кресла у такого же столика и тешили себя чаем. Алексей рассказывал, как жилось ему в Шотландии, кое-что о своей работе, но Вадим Михайлович действительно был настроен политически и мысли его скакали с пятого на десятое.

— Как-то задешево нас всех купили, — покачал он своей благородной головой, — и в девяностые, и сейчас вот. Хотя на монастыри деньги вот находятся. Ну, справедливости ради, еще на диабет. А в общем, все очень грустно. Вся эта нефтедолларовая благодать. Что, позвольте спросить, народ наш обрел свободу? Народ создал гражданское общество? Оказалось-то, что мечта народа — это взятый в кредит плазменный телевизор, а остальное — все одно, что при монархистах, что при коммунистах.

Костя, по своей привычке, помалкивал, считая, что если его и купили, то отнюдь не за ту цену, которую тут обсуждают. Воцарилась пауза, некоторое время все молча наблюдали за спорыми движениями Костиных рук.

Сидя в удобном лонгшезе, Алексей вкушал воздух отчизны. Ему нравился наступивший вечер, нравился праведный, однако немножко забавный гнев Катиного отца, и, в общем, только сейчас он наконец понял, насколько утомительными оказались шесть лет, проведенные за границей. В таком расслабленном состоянии он был готов поддержать любую тему и каждое замечание Вадима Николаевича встречал с благожелательным добродушием.

— Для чего же тогда все это затеяли? — спросил Алексей. — Стоило ли разваливать страну из-за жвачки да женских сапог? Нашили бы джинсов, купили бы в каждую семью по плазменному телевизору, и дальше в коммунизм.

— Ну, затеяли, — усмехнулся Вадим Михайлович. — Это ж лучшие умы работали, чтоб развалить.

— Перехитрили, значит, нас? — с едва заметной иронией вмешался Костя.

Но Вадим Михайлович был вовсе не прост.

— Нас-то, брат, не спросили с тобой, — в тон Косте парировал он, — вот всех и облапошили.

— Нет, а все-таки, — заинтересованный Алексей постарался вернуть Вадима Михайловича в лоно его собственной мысли.

— А ты не понимаешь? — искренне изумился Вадим Михайлович. — Ну, изволь. — И он встал с кресла и зашагал перед оставшимся сидеть Алексеем.

— Сейчас вот чего только не говорят, не пишут! — начал он, как будто дирижер перед замершим оркестром взмахнул своей палочкой. — И, дескать, нефть у нас кончилась, вот, мол, Советский Союз и распался. Так я вам так скажу: чушь на постном масле. Что, при Сталине нефтью жили? Как страну-то подняли полуголодные? — Поставив эти вопросы, Вадим Михайлович снова уселся, поудобнее устроившись в своем плетеном кресле. — Вот спрошу вас: какими научными силами располагала Советская власть в начальный период существования? В тысяча девятьсот семнадцатом году в России было около двенадцати тысяч научных работников. Первые советские НИИ создавались буквально одиночками или совсем ничтожными по численности группами. К началу шестидесятых можно было говорить уже о сотнях тысяч собственно ученых. Но помимо них наука обладала уже и достаточно развитой материальной базой, в научных организациях работали еще и сотни тысяч инженеров, лаборантов, техников, рабочих опытных производств и институтских мастерских. — Вадим Михайлович загнул палец. — Наука к началу шестидесятых стала уже не просто надстроечным элементом, наука стала непосредственной производительной силой. А ученые и обслуживающий науку персонал рабочих и служащих превратились в довольно влиятельный общественный слой. Причем влияние этого слоя стало существенно выходить за его профессиональные рамки. Во-вторых, — Вадим Михайлович загнул второй палец, — у этого общественного слоя стала формироваться собственная этика и мораль, получавшая распространение прежде всего в родственных науке интеллигентских слоях. Бога-то отняли. Можно даже сказать, что через систему образования наука стала самым активным участником формирования мировоззрения всего советского народа. Не художественная, не творческая интеллигенция, а главная производительная сила страны — научно-техническая в шестидесятых дала новые смыслы. Вспомним самодеятельную песню — уникальное же явление. Идеологической цензуре оно не поддавалось, контролю тоже, и оно произвело в обществе настоящий гуманитарный переворот. Многочисленный общественный слой начал осмысливать свое «я» и «я» своей страны в сложнейших нравственных категориях. А ведь величайшее испытание, через которое прошел народ, — я имею в виду Великую Отечественную, конечно, — в сущности до шестидесятых годов не получило достойного нравственного осмысления. Советскому и партийному аппарату на это попросту не хватило ума, да, пожалуй, и честности. Подвиг советского народа превратился в русскую национальную святыню тогда, когда он обрел гуманитарную оценку, когда сделанное обрело космические смыслы. Помните же: «Нынче по небу солнце нормально идет, потому что мы рвемся на запад». Фактически перед советской политической элитой встал призрак исчезновения, падения с высоты весьма комфортного положения. Падения в никуда. То есть низведения до роли клерков. В индустриально развитой стране они не могли управлять ни научно-промышленной политикой, ни теперь уже и гуманитарными нормами общества. Да что говорить, когда сам образ жизни политической элиты страны стал предметом порицания: карьеризм и мещанство. Образованный слой, состоявший главным образом из научно-технической интеллигенции, искал для себя новые смыслы существования, отвергая ровно то, что было записано в Программе КПСС — удовлетворение все возрастающих материальных и духовных потребностей. «И нет тут ничего, ни золота, ни руд, а только-то всего, что гребень слишком крут. С утра подъем, с утра и до вершины бой. Отыщешь ты в горах победу над собой!» Или еще так: «А презренным Бог дает корыто сытости, а любимым Бог скитания дает». Так что Советский Союз стоял на пороге революционного обновления. Но при этом передовой по всем меркам общественный слой не осознавал самое себя как нечто специфичное, нуждающееся в обновленной идеологии, этике, в собственном политическом ядре, проще говоря, не осознавал необходимости превращения самое себя в политический субъект. Зато уж номенклатурное сословие опасность учуяло!

Вадим Михайлович неожиданно закашлялся и ненадолго прервался, чтобы освежить гортань несколькими глотками воды. Алексей с возрастающим интересом слушал его речь, даже Костя отложил шашлыки и тихонько сидел в стороне, и только Катя, хотя и не мешала отцу высказываться, то и дело бросала на него хмурые взгляды.

— Но ведь не только у нас такое происходило, — поставив стакан с водой на стол, продолжил Вадим Михайлович. — Нечто аналогичное должно было по столь же объективной причине происходить и в другой стране, находившейся на таком же или даже более высоком научно-техническом уровне. — Он согласно кивнул Алексею, заметив на его лице движение мысли. — Правильно, в США. Оно и происходило. Началось несколько раньше, имело несколько иные формы. Но тем не менее… К рубежу восьмидесятых в Америке совершенно четко увидели, что помимо традиционных офисных клерков, традиционного индустриального рабочего класса в стране существует новая массовая категория наемных работников, так называемых «золотых воротничков». В эту категорию входил младший научно-инженерный персонал и представители интеллектуальных рабочих профессий: слесаря по контрольно-измерительным приборам, наладчики, инструментальщики и так дальше. Этот практически класс резко отличался от традиционных «белых» и «синих воротничков» психологически. И, между прочим, в числе основных особенностей этого класса американские исследователи социальных процессов выделяли широкое видение мира и, соответственно, наличие собственного мнения по любым вопросам, независимость во мнении от работодателя, отсутствие боязни потерять рабочее место, осознание своей широчайшей мобильности в промышленности, политическую активность. Уоджера не читал? — спросил он у Алексея и, получив отрицательный ответ, продолжил: — Именно этот слой обеспечил США начала восьмидесятых скачок, который вывел Америку из стагнации и приостановил сдачу американской промышленностью собственного внутреннего рынка. Научный прогресс, таким образом, объективно двигался в направлении устранения условий «избранности» — в одной стране слуг народа, в другой — владельцев заводов, газет, пароходов. Народы Советского Союза и США поставили под угрозу существование аристократии в ее современных формах. Аристократия же не нашла другого способа спасения себя от неминуемого устранения с политической и экономической сцены, кроме поворота в сторону мракобесия. И тем самым поставила под угрозу само существование этих двух великих народов и как бы, я боюсь, не всего человечества. А почему так? Некрасивые и неталантливые да чтоб отдали что-то талантливым и красивым? Да ну! Да ну! Некрасивые и неталантливые, — уточнил Вадим Михайлович, — а еще и жадные до жизни, до денег жадные, не могли смириться с тем, что кто-то может делать нечто бескорыстно, за идею, просто так. Именно моральный облик тех, кто разрушал советскую науку, с легкостью менял свое научное будущее на перспективу стать президентом будущего собственного банка, — совершенно четко указывает на безошибочность моей оценки целей научной контрреволюции. Не во благо она происходила. Если бы во благо, то это делалось бы другими руками — чистыми. А прикрытие — вот оно, — Вадим Михайлович кивнул в сторону монастыря. — Веры мало там. Впрочем, не мне судить. А вот, что на поверхности, то вижу: мы будем богатеть за ваш счет, но ведь Россия у нас, да, не Берег Слоновой Кости, не Суринам какой-то, а вокруг супостаты, поэтому терпите ваши нищенские зарплаты и пенсии, как раньше крепостное право терпели. Власть-то от Бога, она знает, как родину сохранить, от заморских-то стервятников уберечь. Вот вам, пожалуйста, иосифлянство в новом изводе.