Александр Попов - В дороге Страница 6

Виктор начал собираться в дорогу. Поймали оленей, запрягли, к сыроватым спинам прикрепили баулы. Караван тронулся в путь. Капитан обернулся -Людмила и ее дети махали руками. Капитану грустно с ними расставаться: как просто, радостно смотрят они на жизнь. Подумал, что он так, наверное, уже не сможет; привык к казарме, но это тоже неплохо! Каждому, наконец, нужно пройти в жизни свой путь, по своей земле. Но все же, все же – почему ему хочется забыть, зачем он приехал на эту новую для него землю, на которой люди живут по не совсем понятным для него законам и правилам? И почему он никак не может забыть ту дорогу, которую бросили люди? Может, не все пути ведут к благу, счастью, душевному покою?

3

Четыре дня Виктор и капитан шли к стойбищу.

Капитан увидел и полюбил таежную землю Тофаларию. Увидел и полюбил разноголосые быстрые реки, несущиеся по лобастым валунам и трущие бока о скалы, нежно-холодные далекие синие горы Саян, за которыми угадывались высокие хребты с белоголовыми гольцами, каменистыми суровыми склонами. Он увидел и полюбил таежных людей, которые показались ему простыми и наивными, словно не вышли они еще из детства человечества; но в тоже время он понял, что эти люди мудры. И ему казалось, что это, наверное, мы, жители суетливых городов и поселков, в детстве или отрочестве задержались, а эти наивные мудрецы смотрят на нас и незлобиво посмеиваются: ну, что вы мечетесь, что вы глотки дерете, зачем жадничаете? Очнитесь!

В пути Виктор и капитан встретились с бригадой косарей, которые жили в зимовье впятером – четыре тофа и русский; они заготавливали сено для промхоза. Караван спускался с горы, вечерело. Косцы, увидел капитан, стали бегать, суетиться; раздули костер и на таганок установили большую кастрюлю с мясом. Они оказались хорошими знакомыми Виктора.

Вечер был холодный, и путники продрогли: на последнем Мархойском броду они провалились в яму и по пояс намокли. Скорей бы в тепло! – постукивал зубами капитан.

Виктор стал распрягать оленей, уводил их подальше от зимовья, скручивая переднюю и заднюю ноги веревками. Капитан стоял возле баулов; косцы суетились, варили мясо, кипятили чай и улыбались, кивали головой капитану, -он им тоже улыбался и кивал, но никто его не пригласил в зимовье, никто не пригласил к чаю или обсушиться. Постоял он так в полной растерянности, подрожал и – взялся устанавливать палатку за зимовьем. Неожиданно косцы затихли, потом стали между собой ругаться на тофском языке, кричать.

Пришел Виктор, и косцы кинулись к нему. Долго о чем-то говорили. А тем временем капитан, уверенный, что пришелся не ко двору – ведь зимовье очень маленькое, возможно ли в нем всем разместиться? – установил палатку, развел костер, повесил над пламенем чайник и стал обсушиваться. Виктор подошел к капитану, протянул большой кусок кабарожьего мяса.

– Вот, мужики дали, э-хе-хе, – невнятно произнес он, избегая глаз капитана.

– Что случилось, Виктор? – тревожно смотрел на него капитан.

– Мужики очень обиделись на вас, э-хе-хе.

– Как так?! За что? – вскрикнул капитан.

– Побрезговал, говорят, твой спать с нами в одной избушке. Поди, мясо от нас не погнушается принять. Отнеси.

– Да они что мелят? – взмахнул ладонью капитан. – Они сами не пригласили меня, – какие могут быть обиды?

– В тайге не принято приглашать. Такой закон: пришел – заходи без приглашения, кушай все, что имеется у хозяев.

– Почему же сразу не сказали, как надо поступить?

– Мужики думали, вы знаете. Они, как только увидели нас на горе, сразу стали готовиться к встрече.

– Пойду к мужикам с мировой, – сказал капитан. – Как их задобрить? Взял я с собой спирта на всякий случай – вдруг простыну или еще что-то приключится…

Вошел в зимовье, поставил на стол бутылку. Косцы удивленно на нее посмотрели, улыбнулись. Выпили, поговорили. Потом уложили гостей на лучшие топчаны. Утром расстались тепло, обнимались, подолгу жали руки.

К вечеру Виктор и капитан добрались до стойбища, где должен был находиться беглец, но его там не оказалось. Пастух, прокуренный, худой, беззубый старик тоф, прошамкал:

– Никакой Мишка не ходила тута.

И снова удивительное произошло с капитаном: уже не глубоко в нем, а совершенно близко, на поверхности жило чувство – чувство удовлетворения, что не застали Михаила, что не надо будет лишать его свободы.

Виктор сказал, вздохнув:

– Братка, видать, где-нибудь поблизости прячется. Не беспокойтесь, товарищ капитан, мы его обязательно найдем. Но скоро ночь – повременим до утра.

Капитан молча качнул головой, ушел в чум, завалился на жесткие, кисловато-прелые оленьи шкуры. Возле уха звенели комары, в костре тлели угли, пощелкивая и вздыхая. Потом капитан с Виктором похлебал жирного наваристого бульона, погрыз кусок оленины, но аппетита не было. С головой укрылся мягкой медвежьей шкурой, однако сон не приходил. За всю ночь так и не уснул толком. Костерок в чуме погас. Виктор спал, и старик пастух тихонько посапывал. Капитан вышел из чума.

Стояла глубокая тишина на земле и в небе, только сонно и вяло фыркали за кустами олени, которые спят, как и спят оцепеневшие до последнего своего листика или хвоинки деревья, под которыми они приютились. Где-то очень далеко, наверное, за той высокой скалой, тревожно угугукнула птица, но тишина снова пропитала собой округу. Небо было черным, сгущенным, но у маковки сопки, похожей на шлем, виднелась огнисто-белая полоска, и капитан Пономарев не сразу догадался, что светила тонкая, узкая луна. Звезд негусто, они иногда вспыхивают, как бы вылетая из-под крадущихся по небу черных облаков. В нескольких километрах находилась быстрая, бурлящая река. Капитан не слышал реки, когда вышел из чума, но вскоре уловил ее далекий, придавленный тьмой шум. Терпко пахло увядавшей листвой и травой. Скоро наступит осень. Капитану было грустно; ему казалось, что какая-то сила выбивает его из привычной жизни, устоявшихся представлений, привычек. Почему нарастает в груди томление, которого он никак не мог отогнать? Почему так настойчиво ему вспоминается заброшенная людьми дорога?

Начиналось утро, исподволь светало; месяц нырнул за скалистый горб сопки; на востоке несмело, серовато забелели облака. На снежные головы гольцов и скал легли первые солнечные паутины света нового дня. Капитан закурил, подошел к стаду оленей, которых было просто тьма на пастбище. Они лежали кучками. Забеспокоились, завидя чужака, стали потряхивать чуткими ушами, вытягивать шеи, ловя сырыми трепетными ноздрями какие-то запахи. Капитан Пономарев погладил жесткую, росную спину оленя, на котором добирался в стойбище. Олень вздрогнул, вскочил с мягкого мха и, не взглянув на человека, величаво медленно отошел за соседнюю ель.

– Экий ты дуралей, – сказал капитан с нежностью. – Рассердился, что разбудил?

Олени стали приподыматься, вертеть рогатыми головами и коситься на непрошеного гостя блестящими перламутровыми глазами.

Он опустился на корягу и долго сидел на ней, размышляя о совершенно невероятном для себя – о том, чтобы навсегда поселиться в приглянувшейся ему Говоруше, никогда никем не командовать, а тихо, трудолюбиво жить. Просто жить.

К нему подошел Виктор и примостился рядышком. Закурил. Они долго молчали, потому что невозможно и незачем было говорить, – всходило солнце. Оно как-то неожиданно, будто зверь, появилось в ущелье между двумя крутыми скалами, ударило в глаза яркими красными брызгами лучей – показалось, что бруснику раздавили в кулаке и прыснули в лица. Роса стала рдяно переливаться на каждом листе, на траве и хвое. Олени повернули головы к солнцу; трубно, властно заревел бык-вожак, высоко вскинув голову с ветвями толстых, мощных рогов. Стадо забеспокоилось и, погоняемое пастухом и ведомое своим величавым вожаком, тронулось в путь – к свежему, еще не топтаному ягелю к лысоватой сопке за рекой; но к вечеру олени вернутся.

– Пойдемте, товарищ капитан, поищем Мишку, – тихо сказал Виктор. – Он, наверное, недалеко.

Капитан качнул головой так, будто уронил ее. Оба молчали. Шумно, с клацаньем раздвоенных копыт медленно удалялось стадо. Оно шло широким лавинным потоком. За отбившимися оленями гонялись прыгучие, резвые, веселые лайки. Солнце сияло в прощелине двух больших глыб, которые венчали сопку рогами. Сияние нарастало, и вскоре солнце буквально шквально горело, изливая на олений поток свой – красный, густой, первозданно-дикий, настораживающий человека. Стадо удалялось и утопало в солнце, и олени, представлялось, превращались в свет, улетучивались к сизым, с рыжими подпалинами облакам.

– Виктор, со мной сейчас такое творится, что я могу наговорить глупостей, – сказал капитан что-то совершенно непривычное для себя. Его тихий голос слегка дрожал. – Я не знаю, зачем скажу, может, оно лишнее, глупое и даже нелепое: мне, понимаешь ли, жалко себя. Впервые в жизни. Ты только не смейся.