Грэм Джойс - Дом Утраченных Грез Страница 61

Кати потеряла кое-какие товары, но Майк и Ким нашли ее и Василиса сидящими за столиком перед лавкой и пьющими вино с соседями. Они звали Майка и Ким присоединиться. Оба были в веселом настроении, как и большинство соседей, напуганных, возбужденных, испытывающих сейчас огромное облегчение.

– Что поделаешь! – закричал Василис, щедро разливая вино по стаканам. Он взмахнул бутылкой, показывая на небеса, – мол, на все воля богов. – Что поделаешь!

46

Манусос гнал отару с гор, мимо дома, покинутого англичанами, и дальше вдоль берега. Конец лета был близок. Он чувствовал его запах в воздухе, в дыхании ветра. Пастух всегда улавливал такие вещи на несколько дней раньше других. Было по-прежнему жарко, но уже поворачивало на осень.

Он пощелкал языком, направляя отару от берега на тропу, которая вела от деревни к перевалу. На уступе скалы сидели двое, поджидая его. Это были Майк и Ким. При его приближении они встали.

– Манусос! Мы знали, что ты пойдешь этой дорогой.

Он был рад видеть их вместе. Ким он не видел несколько дней, а Майка – с тех самых пор, как три дня назад они расстались в горах.

– Гья! Гъя! Как вы?

– Хорошо, Манусос. А ты?

– Скажем так, хорошо. Хорошо! Хорошо! ~– Он поскреб щетинистый подбородок и критически посмотрел на Майка. – Вижу, вы покинули дом.

– Да. После землетрясения. Не хотелось оставаться там.

– Землетрясения? Это было не землетрясение. Так, легкий танец. Но вы правы. Не следовало там оставаться. Думаю, дом валится. И земля еще дымит. Где теперь живете?

– Последние две ночи провели у Кати.

– У Кати, вот как? Значит, у Кати.

– Манусос, мы пришли попрощаться. Мы уезжаем. Пастух отвернулся и посмотрел на море:

– Уезжаете? Да. Уезжаете.

Секунду все молчали. Он прочертил по сухой земле концом нового посоха. Старый остался валяться у дороги в Палиохору. Потом повернулся к ним и спросил:

– И куда поедете?

– Еще не решили. Может, на другой остров. Может, домой, в Англию. Послезавтра сядем на паром.

– Это скоро! Послезавтра. – Посмотрел на них и повторил: – Но это так скоро!

– Да. Слушай, завтра праздник, – сказал Майк. – Будут музыка и танцы на платья. Для нас очень важно, чтобы ты пришел и посидел с нами за столом. Я буду танцевать. Хочу показать Ким, чему ты научил меня.

– Было бы замечательно пойти с вами на праздник. Я польщен, что вы приглашаете меня. Но должен сказать, что они не для меня – эти праздники. В толпе мне неуютно.

– Ах, пожалуйста, приходи, – попросила Ким.

– Нет. Я должен отказаться.

– Не придешь?

– Нет. – Повисло долгое мучительное молчание. Манусос снова смотрел на море, опираясь на посох.

Видно было, что это грустное расставание причиняло ему боль. – Завтра, – заговорил он наконец, – я иду в монастырь. Помнишь старого дурачка, который каждый день смотрит на море? Помнишь его?

– Конечно, помню.

– Он тоже хотел бы попрощаться с вами. Я это знаю. Завтра я понесу ему кое-какую еду. Я был бы очень счастлив, если бы вы пошли со мной.

– Мы пойдем, – сказала Ким. – Мы с радостью пойдем с тобой.

– Хорошо. Договорились. А теперь мне надо гнать овец домой.

Той ночью Майк рассказал Ким обо всем, что случилось с ним в горах. Он рассказывал так, будто это ему приснилось. Она увидела в его истории глубокий смысл и впоследствии растолковала его Майку. Ее поразило, что тропа вела на кладбище в Палиохоре, место, где ей самой было видение и откровение. Хотя, похоже, не удивило.

– Путь Душ, – тихо повторила она, засыпая. – Путь Душ.

Утром они ждали Манусоса на берегу. Он пришел со своей холщовой сумкой, наполненной сыром, оливками, фруктами, хлебом и водой. Майк и Ким тоже собрали для отшельника кое-какие продукты. Манусос кивнул:

– И у него будет свой праздник!

Когда они тронулись в путь, Майк потихоньку сунул ему в руку деньги: двадцать пять тысяч драхм. Пастух с облегчением посмотрел на него:

– Не хотелось, напоминать тебе, но я рад. У меня денег нет, а не хотелось, чтобы магиса сердилась на меня.

– Желаешь узнать, что тогда случилось?

– Нет, не желаю.

– Так или иначе, Ким вернулась ко мне. И неважно, благодаря этому или нет, но я с радостью расплачусь.

Они шли по дороге, обсаженной айвой и грушами, потом через оливковые рощи и под огромными смоковницами, чьи ветви гнулись от множества плодов. Манусос крикнул Ким, которая шла впереди:

– Ким, знаешь – твой муж знатный танцор. Он почти как грек.

– Он говорит то же самое.

– Верь ему.

Они миновали поверху купальню на горячем источнике, однако Манусос предупредил, чтобы они даже не пробовали пользоваться им после землетрясения, – вода настолько горяча, что можно обвариться. И не придет в норму еще полгода.

Когда они достигли змеиной поляны, Майк спросил, нельзя ли им обойти ее, вместо того чтобы пересекать напрямик. Ким тоже была за кружной путь.

– После того как мы с тобой расстались, меня укусила змея, – сказал Майк Манусосу. ~ Предпочитаю, чтобы это не повторилось.

Манусос согласился сделать большой крюк, но тихо, чтобы Ким не слышала, сказал:

– Но была ли то змея?

– Я думал, ты не хочешь ничего знать.

– Ты прав, Майк. Не хочу. Эй, Ким! Не уходи далеко вперед!

Они вышли на ровный уступ горы, и перед ними показался монастырь. Отшельника на его привычном посту не было. Они заглянули в монастырский двор. Ничего не изменилось в нем с тех пор, как они побывали здесь в последний раз. Церковь была заперта. Бронза безъязыкого колокола вибрировала в унисон с незаметно текущим временем. Единственное, что смоковница теперь стояла вся в лопающихся, перезрелых плодах.

Большая часть урожая уже осыпалась на бетон двора и алела липкой, кровавого цвета мякотью.

Они обошли церковь и нашли безумного отшельника; он сидел и что-то тихо бормотал себе под нос. Увидев их, он заулыбался.

Но изменилось и кое-что еще. Отшельник остриг волосы и сбрил бороду. И совершенно изменился внешне. Майку показалось, что его рот и подбородок – да, собственно, и все лицо – очень ему кого-то напоминают. Отшельник пробормотал что-то неразборчивое.

– Бог являлся, – сказал Манусос. – Он говорит, Бог являлся. – Отшельник засмеялся и что-то спросил у Манусоса. – Он хочет знать, почувствовали ли вы, как тряслась земля, когда приходил Бог. Он хочет знать, видели ли вы это.

– Да, – ответил Майк по-гречески. – Мы оба видели.

– Бог был здесь, – улыбнулся отшельник. И тихо запел что-то монотонное себе под нос.

Ким тоже обратила внимание на знакомые черты в лице отшельника. У нее и Майка не оставалось никаких сомнений, и, выкладывая принесенные продукты перед отшельником, она не удержалась и спросила:

– Манусос, этот человек твой брат? Манусос холодно взглянул на Ким.

– Просто он так похож на тебя.

Манусос улыбнулся. Потом сел рядом с отшельником и обнял его. Отшельник растаял в сильных руках пастуха, закрыл глаза и запел уж почти совсем неслышно.

– Нэ. Нэ. Адельфос му энэ. Да. Да. Ты права. Мой дорогой брат. – Манусос нежно, как ребенка, покачивал его. – Садитесь. Садитесь! Я расскажу вам, как это произошло. Никто не пострадает, потому что вы уезжаете и не сможете никому причинить вреда, зная больше, чем знаете. Майк, я говорил тебе, никогда не рассказывай всего. А теперь собираюсь поступить против собственных правил.

И он рассказал им, что случилось той ночью.

– Только подумать, – сказала Ким, – обыкновенные женщины деревни. Кати, и Мария, и…

Манусос поднял руку, останавливая ее причитания. Продолжая покачивать брата-отшельника, он сказал:

– Той ночью рассудок брата нашел спасение в море. И не вернулся оттуда.

Манусос поцеловал брата в щеку, прикрыл глаза и так сидел, продолжая нежно покачивать его.

Ким и Майк обменялись взглядами, встали и вернулись в передний двор монастыря, чтобы дать Манусосу побыть наедине с братом.

– Поверим ему? – спросил Майк.

– Разве можно поверить ему? И в то же время, как можно не поверить?

Они с пастухом отправились назад, в Камари. Бурлящий красный диск висел над морем и лил золото в сиреневые воды. Манусос говорил, отбросив былую сдержанность, расспрашивал об Англии и тамошней жизни. До ухода из торгового флота он побывал в Ливерпуле и Бристоле, и, заявил он, ему там понравилось. Путешествия больше не привлекают его. Здесь, сказал он, многозначительно поглядев на Майка, он родился, здесь и умрет.

Когда они дошли до деревни и настало время прощаться, Ким кинулась ему на шею и поцеловала в колкую от серебристой щетины щеку.

– Я люблю тебя, дитя, – сказал пастух. – С самого начала любил. Я люблю вас обоих. – Он обнял Майка, и глаза его увлажнились.

Он оглянулся, сорвал с живой изгороди белую гардению и сунул Ким. Потом нашел такую же для Майка. Со словами: «В добрый путь!» – он повернулся и пошел к своему одинокому дому на горе.