Николай Псурцев - Тотальное превосходство Страница 63

Прыщавый молодой человек вертел в разные стороны, точно как рукоятки настройки приемника, остренькими пальчиками Масляеву его соски и кричал ему, Масляеву, в самое лицо, хныча и мокро облизываясь: «Ну скажи мне, что я красивый! Скажи мне, что я самый, самый, самый красивый!.. Признайся! Не терпи! Скажи! Я, я, я…»

«Вот, мать их, на хрен!» — прошептала за моей спиной Катя и, обхватив меня, после того как прошептала, обеими рукам, взялась расстегивать мне уверенно и безотлагательно ремень на брюках… Я почему-то не сопротивлялся.

Некрасивый мужчина, гримасничая и пританцовывая — шотландский степ, что-то из классического вальса, пародия на летку-еньку, отмороженный дискотечный драйв, — мял, тискал, щипал, царапал инженеру Масляеву его ягодицы, запихивал в его задний проход, когда требовалось (а требовалось часто) прослюнявленный большой палец своей правой руки, резал горло оттоптанным, запершенным голосом: «Я ведь самый сексуальный, правда? Самый сильный? Самый мужественный? Самый умный? Самый талантливый? Так? Нет? Так?! Нет?! Меня любят женщины и обожают мужчины? Это верно? Это правда? Ответь мне! Ответь мне!»

Катя взбиралась и опускалась сзади по мне, как обезьянка по дереву — по кокосовому, по банановому, — всхлипывала, вроде как рождая рыдание, сдавливала до едва терпимой боли мою мошонку, прокусывала мой льняной пиджак, впиваясь сквозь него в мои плечи, лопатки, ягодицы…

Нехорошенькая женщина пела песенки члену инженера Масляева. Песенки звучали прочувствованно и любовно — по-матерински, так поют долгожданно новорожденным, уже изначально самым любимым, о которых все помыслы и на которых единственная надежда, то есть определяется вдруг некий смысл в существовании с появлением такого вот новорожденного, а может быть даже и цель… Член Масляева родился много лет тому. Но нехорошенькая женщина обнаружила его гордое и великое, спасительное наличие в этом мире, верно, всего лишь только очень и очень недавно… Нехорошенькая женщина целовала и мусолила его и говорила ему восхищенно и назидательно в коротких перерывах между нежными песенками: «Ты агрессивен и воинствен. Ты несешь смерть и наслаждение. Ты тверд и могуч. Ты раскален и воспален… Ты в состоянии ныне уничтожить весь окружающий тебя мир, если не получишь немедленно то, к чему так яростно и страстно стремишься… И ты стал таким, между прочим, исключительно благодаря мне, мне — самой шикарной, самой роскошной, самой обворожительной женщине на свете! Я такая, да, да, да! Именно, именно… И ты чувствуешь это, и ты возбуждаешься от этого, и ты вдохновляешься этим! Ну не на мужиков же, в конце концов, направлены вся твоя сила и вся твоя энергия, не на тех же, например, двух унылых, неприглаженных и непромытых, которые возятся сейчас неуклюже и нерасторопно возле тебя и меня. Верно?.. Я — Царица Мира!.. Только я несу людям восторг и желание! Только я смогу удовлетворить твои самые тайные, тщательно спрятанные и пугающие тебя же самого потребности и ожидания!»

…Вколотил себя в Катю ожесточенно и недоуменно. Понимал, что произошло, — не понимал, почему я так безропотно и быстро согласился на это. Катя меня заставила или я сам себя заинтересованно и убедительно об этом попросил? Я не помню… Захватывающую и возбуждающую я наблюдал и наблюдаю картинку. Мужчины в розово-фиолетовых тонах, женщина в бежево-черно-красных. Мастерски слепленная группа отрешенных на какое-то время от реального мира людей. Копошатся — толсто, медленно, потно, как отъетые удавы, скользкие, маслено блестящие. Упорно, последовательно двигаются к одному результату. А он, тот результат, действительно всего лишь один-единственный для всех без исключения. Способы его достижения лишь иногда отличаются… Так отталкивающе, что трудно удержаться от немедленного оргазма. Моча, слезы и сопли, фонтанирующие из мужчин и женщины, выдавливают из тебя тошноту и эрекцию… Открыв рот и глотая густую горько-соленую слюну, я смотрел, не мигая и не отрываясь, на пульсирующих, волнующихся, упивающихся друг другом трех мужчин и одну женщину и втыкался кровожадно и остервенело в Катино тело… Кате нравилось. Катя хрипела задушенно, материлась и выкрикивала осажденно, что хочет заниматься со мной этим ежеминутно и ежесекундно, бесконечно и даже после случившейся смерти…

Почему я так безропотно и быстро согласился на это? Отказывался от удовольствия с Катей — сурово и строго — какие-то минуты и секунды еще назад, уверен был, что раз и навсегда, видел, что девочка обаятельная и заводная, с преувеличенным темпераментом, скорая и любопытная, и жадная еще, и голодная еще, но не хотел отвлекаться и растрачивать — и, возможно, впустую — остатки желания…

Принудили меня к спонтанному и хаотичному, но необыкновенно приятному сексу с Катей трое мужчин и одна женщина, которые за стеклянной дверью — шевелятся, вспухают, лопаются, взрываются, опорожняются, наполняются вновь, счастливые. Заставили со всей жестокостью и неумолимостью… Им было так здорово! Волна похоти и наслаждения не теряла своей силы, даже пробиваясь сквозь стеклянную дверь… Каждый из них, сколько себя помнил, всякий раз покупал секс, когда хотел его получить, и дорого, если в полном объеме. Никто в здравом уме и твердой памяти по своей воле ни с кем из них заниматься любовью ни за что не желал… А вот сегодня, вот ныне, вот теперь, вот сейчас они любят друг друга добровольно — запланированно и с превеликой охотой. Они ни за что сегодня не платят. Им не надо сегодня торговаться за свой секс. И не надо его вымаливать и выпрашивать. Им нет необходимости этой ночью требовать от партнера доброты и нежности, внимания и участия, слуха и правильного ответа. Все у них нынче получается естественно и без неловкостей и проволочек…

И еще им хочется красоты. Они сцеплены, склеены, связаны, спаяны, сварены одной целью — превратиться в красавцев и красавиц. Красота поругана и растоптана ими — на словах. И высмеяна. И оскорблена. И унижена. И научно-философски не оправдана как нечто выдающееся, важное, необходимое, полезное и из ряда вон выходящее. Красота — зло и зараза, нахально и по-хамски врут они сами себе. Не верят… Ум — вот самое великое богатство, которым наградил человека Создатель, доказывают они друг другу и всем, кто находится рядом или неподалеку…

Их тайна делает их секс еще более мощным и непредсказуемым. И завораживающим для стороннего наблюдателя, то есть сегодня для меня и для Кати, заманивающим, заражающим, заряжающим…

Все кончали одновременно — и мы с Катей (я контролировал ситуацию: я тормозил себя и руководил Катей; я мечтал зарычать, закричать в унисон, в один голос вместе с инженером Масляевым и вместе с остальными его уродами), и трое мужчин и одна женщина за тонкой стеклянной дверью…

Занервничала комната. Захлопал потолок, открываясь и закрываясь, подпрыгивая и опускаясь на место — с болезненным ознобом, как крышка закипающего или уже закипевшего чайника. На полу затрещал, выламываясь, выворачиваясь наружу, паркет, со стен полезли вниз, скручиваясь толчками, с хрустом и шепотом обои, потекла с наждачно-рашпильным шипением раскрошившаяся известка, мебель полетела к осатаневшему потолку, кувыркаясь, разваливаясь в воздухе… Рассыпались в пыль и в мелкие осколки перила на балконе под Катиными руками. Куски кафеля катапультировались из пола и вонзались мне в ягодицы, в мышцы рук, в подошвы ботинок. Уже не живые, но еще и не мертвые птицы — между собакой и волком, между рысью и кошкой, между сыщиками и ворами, между плохими и сомневающимися, между дымом и паром — падали рядом с Катей и рядом со мной, кусали нас за ноги — предсмертно, а потому особенно злобно, — задыхались, хрипели, били крыльями, но немощно уже вспотевший предутренний воздух…

Вздымался сахарно-бело, на короткой кушетке, волновался, как забродившее тесто, фыркал, вздыхал, ахая, инженер Масляев, остывал, исходя паром, отворив рот обессиленно, скинув вниз по бокам кушетки тоненькие ручки, змеино шевелящиеся, возвращался из другого мира, самого совершенного, похожего на рай, привыкал к угрозе действительности, терял силу, радость, удивление…

Что-то похожее испытывал сейчас и я сам, оторвавшись от девочки Кати и усевшись неразборчиво на побитый и расколотый кафельный пол балкона… Любил прошедшую минуту — ненавидел минуту будущую, боялся перспективы или, вернее так, — боялся отсутствия перспективы, не верил в освобождение от сомнений, надрывался в бесшумном крике, ужасаясь своему бессилию в борьбе со страхами и надеждами…

— Все вон! На х…! — сказал Масляев ясно, но тихо, без злобы и беспокойства, просто и задушевно. — Все вон! На х…! И побыстрей, на х…! Я хочу отдохнуть, мля… Один… Уснуть и видеть сны. Я вам не флейта, в конце концов, чтобы на мне без спросу играть. Час назад разрешил на себе играть. А вот сейчас запретил на себе играть, мля… — Болтал длинным языком во рту, показывал его потолку, сгибал-разгибал пальцы на ногах — один за другим по очереди, выталкивал наружу пупок, улыбался себе, любовался собой, не собирался одеваться, возбуждался от собственной наготы, но непрочно уже после тяжелого секса…