Николай Псурцев - Тотальное превосходство Страница 64

— Все вон! На х…! — сказал Масляев ясно, но тихо, без злобы и беспокойства, просто и задушевно. — Все вон! На х…! И побыстрей, на х…! Я хочу отдохнуть, мля… Один… Уснуть и видеть сны. Я вам не флейта, в конце концов, чтобы на мне без спросу играть. Час назад разрешил на себе играть. А вот сейчас запретил на себе играть, мля… — Болтал длинным языком во рту, показывал его потолку, сгибал-разгибал пальцы на ногах — один за другим по очереди, выталкивал наружу пупок, улыбался себе, любовался собой, не собирался одеваться, возбуждался от собственной наготы, но непрочно уже после тяжелого секса…

Двое мужчин и одна женщина заспешили, заторопились, поднимаясь, вставая с тех мест, куда попали после того, как накричались и освободились на какое-то время от желания, насладились, наново родились, с пола, с кресел, с дивана, потянулись к выходу, застегиваясь и оправляясь на ходу, усталые, но довольные, глядящие на мир очищенными глазами, ненавидящие красоту и жаждущие ее вместе с тем точно так же, как и собственного бессмертия…

Вошел в комнату словно через открытую дверь, остренькие стекла сыпались мне на голову, без вреда, длинные рваные клинья, торчащие с боков, царапали мне руки, без крови, подошвы ботинок резали прыгающие осколки и скачущие щепы тонких деревянных рам, без следа.

Приклеил ствол пистолета к глазу инженера Масляева и заорал ему в ухо страшным голосом, сам себя пугаясь, с удивлением искренним и с уважением к самому себе:

— Убью, на х…! Расколочу башку, на х…! Сожру мозги, на х…! Ты понял, сука?! Ты понял, сука, на х…?!. Где девчонка? Маленькая девчонка, которую ты и Кудасов утащили у ее матери, на х…! И спрятали ее потом, на х…! И заперли ее потом, на х…!.. Ща выдавлю один глаз, а потом выдавлю второй, бля! А потом разворочу башку, твою мать!.. На х…!..

Бесновался — поливал ошалевшего, оцепеневшего и не моргающего, и не глотающего, и едва дышащего уже Масляева горячей слюной, корчил жуткие, угрожающие гримасы, заходился истерикой, проминал под собой пол ногами, топая, стервенея, долбил Масляева кулаком левой руки по его пухлому, студенистому животу…

Катя изучала мой новый голос и мое новое лицо. Боялась, но не удивлялась. Ожидала чего-то подобного, судя по ней, по ее готовности, например, принять меня и таким, любым, разным, даже самым скверным и отвратительным. Склоняла голову то к левому плечу, то к правому плечу, разглядывала мои глаза, мой рот, мой нос — стояла у изголовья инженера Масляева, на него самого никакого внимания не обращала.

Инженер Масляев икнул и заплакал. Шлепал себя языком по губам. Опять икнул. Опять икнул. Опять икнул. Слезы пузырились в правом глазу. Просачивались из-под ствола пистолета и в левом глазу. Булькали. Пенились… Рывками дышал. Коротко. Длинно. Коротко. Длинно. Три раза длинно. Три раза коротко. Три раза длинно. Три тире. Три точки. Три тире. Спасите наше судно…

— Она в цирке. У Кудасова, мать его, — продышал расплющенным голосом Масляев, ползал по зубам фиолетовыми, твердеющими губами, лицо графическую контрастность вдруг приобрело, тени. — Там много всяких хитрых, неиспользуемых помещений… Где-то… Хорошая девочка. Плохо кушает. Не поправляется. Не растет… Мы ее так и не попробовали, мля…

Я вынул ствол пистолета у Масляева из левого глаза, стряхнул на пол его слезы с металла, обрызгал ботинки, выматерился бесшумно, только лишь шевеля губами. Раздражение и злость не проходили. Успокоения не объявлялось. Я закурил. Смотрел на голого Масляева. Думал…

— Оденься. — Катя кинула Масляеву рубашку и брюки, ежила щеки брезгливо, сглотнула несколько раз быстро. — От твоего уродства тянет блевать…

Масляев медленно и с трудным усилием сел на кушетке. Растирал правой рукой грудь. Член его скрутился, как хвостик у поросенка.

Предупредит дружка своего. Это так. И тот уберет девочку из цирка. Я знаю.

— Где Кудасов живет? — спросил, снова поднося пистолет к лицу Масляева.

— Господи, — задыхаясь, выговорил Масляев, тер грудь теперь двумя руками, губы из фиолетовых превратились в белесые, огрубели, словно их обсыпали известью, облепили — высохли. — Я этого больше не выдержу… Сердце… Тяжело… Нельзя бояться…

— Где Кудасов живет? — повторил я вопрос и ткнул стволом пистолета теперь в правый глаз Масляева. Выплеснулась жидкость из глаза. Опять закапала мне какой-то ботинок.

— В цирке, — выхаркнул слова Масляев, закашлялся, цапал воздух губами.

— На счет три выдавлю тебе глаз, — сказал я. — А на счет шесть прострелю тебе голову…

— В цирке… Там живет. Он один. Без семьи. Цирк не любит. Но привык уже… Я не вру. В квартире у него пусто. Кровать… Даже стола нет… Он больной… Но мы понимали друг друга… Мля… Я не вру… Не вру… — скрипел сухим ртом, прыгающие губы отталкивались друг от друга, как магниты с одинаковыми зарядами, бледные, раздутые неестественно, теперь уже не тер, а царапал ногтями себе грудь, кровь проступала ярко на белой, пупырчатой коже. — Нельзя бояться… А я боюсь… Сердце…

— А если неправда? — Я втиснул ствол пистолета глубже в глазницу Масляева.

— …Там ничего нет, — прошептал Масляев. — Ни ада. Ни рая. Там пусто… Там темно и пусто. Я это вижу сейчас ясно. Вот сейчас, вот сейчас… Темно и пусто… Господи, я не хочу…

Масляев подался ко мне и повис неожиданно на стволе пистолета, пялился открытым левым глазом в мое лицо, складывался медленно, как резиновая игрушка, голова заваливалась назад, грудь выпячивалась вперед, гнулась пластилиново шея, я его, Масляева, едва удерживал в сидячем положении — зачем-то… Когда понял наконец, что произошло, что случилось, втиснул за пояс пистолет, зацепил Масляева двумя руками за плечи, подхватывая его, уже сползающего на пол, и осторожно положил на кушетку…

— Ну ни хрена себе! — сказала Катя и, расставив в стороны руки, полуприсела привычно на корточки, будто собиралась пописать.

В глазах тишина и червячки. Масляев безмолвен теперь навечно. Обмакнулся в черноту и скоро сам почернеет. И его сожрут червячки, если родственники, или друзья, или кто-то еще, кто будет заниматься его похоронами, его не сожгут. Я их заметил, червячков, в его глазах. Они еще его не едят. Они только предупреждают… Я долго не мог убрать своего взгляда от его лица. Лицо менялось с каждым мгновением. Становилось все более мелким и равнодушным.

Где-то рядом зависла душа. Наблюдала за всем происходящим бесстрастно…

Беспокойство меня не трогало. И не навестило меня сожаление. Я подмигнул несколько раз душе Масляева, повернувшись во все стороны, подняв лицо к потолку и опустив его к полу — она меня видела, это точно, душа, и проговорил ей про себя после — она меня слышала, душа, это ясно: «Я не хотел причинять тебе вреда, но тем не менее я ничуть не огорчен, что все случилось именно так, как случилось. Мне не жаль тебя… И на прощание мое тебе пожелание: не появляйся больше, пожалуйста, на этом свете. Придет время, и Создатель снова отправит тебя обратно. Непременно. И уже не так милосердно, между прочим, как нынче…»

Весело, но без задора, радостно, но без эйфории, так, как следует, правильно, ощущая комфорт и справедливость, востребованность (людьми, зверями, птицами, насекомыми, водой, огнем… Богом…) и свободу, воодушевление и одухотворенность, волнение и одержимость, расхохотался отпущенно и неумеренно и посмотрел с удовольствием и пониманием на весь МИР разом…

И МИР мне понравился. Второй, третий… а может быть даже и первый, раз в жизни…

Увлеченность собой. Ласка и нежность. И ни в коем случае не ненависть. И не злость. И не негодование. И ни единого упрека. И без упоминания о претензиях… Чем более я совершенен, тем больше от меня пользы. Я хочу дарить и не называть ни в коем случае при этом своего имени. Достаточно того, что я сам получу от творимого удовольствие. Самый важный подарок в жизни, для любого, умного или глупого, энергичного или ленивого, уродливого или красивого, — это возможность выбора. Не у всех хватает для достижения этого силы, и воли, и врожденных способностей. Те же, кто в состоянии предоставить себе такую возможность, обязаны помочь добиться подобного также и всем остальным…

Воздух мира ароматен и сладок. Он пробуждающий. Он животворящий. Не желаю спать, отдыхать, успокаиваться, расслабляться. Мечтаю о вечной нервотрепке, но осознанной, о злости, но осознанной, о раздражении, неудовлетворенности, страдании, безумии, риске, опасности и наслаждении всем этим, и заряженности новыми силами от всего этого…

Воняет газами и говном мертвеца. И мочой и спермой всех тех, кто еще несколько минут назад в этой комнате находился. И пóтом. И протухшей слюной. И гнилыми зубами… Но все это тоже ведь является воздухом мира… И я его принимаю. Не брезгуя, не пренебрегая, не морщась… Волнуюсь и трепещу, пережевываю его зубами, перекатываю его языком от щеки к щеке, загоняю его в носоглотку, пробую на вкус, на вязкость, на чистоту… А он, между прочим, действительно ароматен, и сладок, и душист, и животворящ. И еще величествен без сомнения…