Валентин Черных - Свои Страница 64

Теперь, через много лет, я профессор, заведую кафедрой. Выяснилось, что я хороший педагог, некоторые считают, что даже великий педагог. Во всяком случае, на мои юбилеи министр по кино, а теперь и Президент, присылая телеграммы, желают мне успехов в творчестве и обязательно добавляют «и в педагогической деятельности». И никто и никогда меня не спрашивает, почему я стал педагогом. Я не вру, но и не говорю правды, что в аспирантуру я поступил потому, что после окончания института я никуда не мог устроиться работать и поэтому стал учиться дальше. А преподавать пошел, чтобы отомстить Классику.

На первом же заседании кафедры я не согласился с Классиком. Он ответил мне грубостью, я его высмеял. Я добился своей цели. Классик выглядел смешным.

Я выпустил замечательный курс. Ребята были хорошо обучены, и я сделал все, чтобы они получили первые постановки. Я, как и Афанасий, пристраивал их всюду, давая возможность попробовать себя на телевизионных передачах, на рекламе, на клипах.

Когда объявили конкурс на замещение должности заведующего кафедрой, я подал заявление на конкурс. Я конкурировал с самим Классиком и выиграл. Все понимали, что Классик уже вздорный старик. Великая Актриса за эти годы превратилась в неопрятную старую женщину, и на нее непрерывно жаловались студенты. Однажды студенты не пришли на занятия Классика и Великой Актрисы. Я собрал курс и устроил разбирательство. Молодые были безжалостны. Они говорили, что стариков готовы уважать, но учиться у них не хотят.

Великая Актриса оказалась трусливой и подала заявление об уходе. Она не хотела жить в скандале, который теперь уже устраивала не она, а ей. Классик зашел ко мне в кабинет и спросил:

— Что мне делать? Я же без нее не могу работать.

— Я постараюсь подобрать вам второго педагога, — пообещал я.

— Но может быть, она может работать профессором-консультантом?

— Она же подала заявление об уходе.

— Она может забрать заявление об уходе. Будьте снисходительны. Вы же наш ученик.

— Я учился у Афанасия.

— Да, да, — согласился Классик. — Я совсем забыл, что у нас с вами были разногласия.

Я-то знал, что он ничего не забыл, но и я все помнил. Конфликт с Классиком многому меня научил. Теперь я всегда помню, что молодые вырастают и становятся взрослыми, занимают посты, и от их решений может зависеть мое благополучие. Ученики бывают разные: умные, глупые, вздорные, талантливые, бездарные, упорные, ленивые. И чем они вздорнее, глупее, бездарнее, тем больше внимания я им уделяю. Я честно отрабатываю свои мизерные преподавательские деньги.

И даже потом, после окончания обучения, я им помогаю, потому что бездарный режиссер может стать талантливым чиновником, умный человек, не создавая сам, может использовать труд других.

Наверное, я неглуп. Один человек однажды даже признался, что я вроде бы умнее его. И я понял: он умнее меня. Когда человек понимает, что кроме него тоже есть умные, а некоторые даже умнее, то он должен сказать себе: «Из этой ситуации я вышел умнее, чем в нее вошел».

А пока я оказался в положении, в котором оказывались почти все кинематографисты. Закончена работа, получены деньги. Я расплатился с долгами, мог отдыхать, читая сценарии или толстые литературные журналы, выбирая себе будущую работу. Каждый из режиссеров в месяцы, а то и годы вынужденного простоя занимался решением накопившихся дел. Достраивали дачи, лечили зубы, желудки, сердечно-сосудистые системы, ездили с фильмом по кинотеатрам и выступали перед зрителями. Я решил ничего не делать. Спать, гулять по берегу канала, ездить в Дом кино смотреть зарубежные фильмы. Это был период, когда телевидение еще не покупало лучшие зарубежные фильмы, снятые за последние десятилетия, их показывали только на специальных просмотрах, куда я не имел доступа.

Среди кинематографистов я считался крепким профессионалом, таких в кино, как и талантов, не так уж и много.

В стране накапливались перемены. Литературные журналы печатали запрещенные романы, телевидение после полуночи транслировало заседания Верховного Совета. От Генерального секретаря требовали объяснений за разгон демонстрации в Тбилиси, и он оправдывался, как рядовой инженер.

Еще раньше на Пленуме ЦК схлестнулись Горбачев и Ельцин, которого вывели из кандидатов в члены Политбюро, но не посадили, а трудоустроили заместителем министра.

Среди депутатов Верховного Совета организовалась межрегиональная группа, и Ельцина ввели в ее руководство. Он был одним из пяти. Группа хотела собраться, но Московский горком компартии дал указание своим первичным организациям не сдавать им помещения, а первичные организации у коммунистов были во всех учреждениях.

Большой Иван позвонил, как всегда, внезапно и предложил:

— Пойдем погуляем!

Будто мы виделись вчера и вообще он был моим соседом. Я спустился, и мы пошли по косогору вдоль канала.

— Скажи, чтобы сняли ваши жучки, — попросил я, — тогда мы сможем сидеть у меня на лоджии и пить пиво.

— Не я ставил, не мне и снимать, — ответил Большой Иван, подтвердив, что я на прослушке, но посчитал все-таки необходимым добавить: — А слушать нас могут везде. Из этой будки на мосту, из любой квартиры вон того дома.

— Дом далеко. Не меньше километра.

— До двух километров абсолютно пробиваемо. Извини, что не появлялся и не звонил, снимал кино в Африке.

Его кирпичный загар это подтверждал.

— О чем хотел поговорить?

— О Ельцине…

Значит, в КГБ информация поступала оперативно и так же оперативно перерабатывалась. Два дня назад из межрегиональной группы депутатов обратились к Союз кинематографистов с просьбой дать для собрания Большой зал Дома кино.

— А почему мы? — спросил кто-то.

— А почему не мы? — сказал я.

На следующий день я познакомился с Ельциным. В Доме кино собрались, как их потом называли, демократы первой волны. В тот день я познакомился с Поповым, Афанасьевым, Собчаком и Ельциным. Мне показалось, что демократы ввели Ельцина в руководство группы потому, что боялись открытого сопротивления. Наверное, они уже чувствовали: власть может свалиться на них в ближайшее время, и они, хорошие аналитики, понимали, что не справятся с управлением огромной страны, потому что управляли только факультетами, лабораториями, но не областями, республиками, отраслями промышленности и сельского хозяйства. Такой опыт был только у Ельцина. У Ельцина были и опыт подчинять людей, и совсем недавно приобретенный опыт сопротивления верховной и абсолютной власти, которой уже давно никто в открытую не сопротивлялся.

Я, много часов проведя на ринге, представил, что, если ударит этот высокий и громоздкий человек, даже тяжеловесу мало не покажется. Но если пропустит удар, то упадет тяжело, как падают стокилограммовые мешки с сахаром.

Прощаясь, Ельцин, по-видимому привычно, сильно стиснул мою ладонь. Почувствовав мгновенное сопротивление, он попытался дожать, но у него не получилось. И я впервые увидел в его маленьких для такого широкого лица глазах некоторую заинтересованность.

— Актеры все такие сильные? — спросил Ельцин.

— Все, — ответил я. — Но я сегодня больше режиссер, чем актер.

— А я не знаю, чего я больше, — сказал Ельцин, изобразив на лице нечто вроде улыбки.

— Монстр, — потом сказала о нем секретарша.

— Взял двести граммов коньяку, — отметил администратор, — и ни в одном глазу.

Мы с Большим Иваном шли вдоль канала.

— Ельцин — это серьезно? — повторил вопрос Большой Иван.

Я выдержал паузу и спросил сам:

— А как считает ваша контора глубокого бурения?

— В конторе мнения неоднозначные.

— А как считаешь ты сам?

— Я думаю, всерьез и надолго.

— Как считать — долго? Как Сталин — на тридцать лет, как Хрущев — на десять или как Брежнев — на восемнадцать?

— Сегодня и пять лет — надолго. Россия еще один эксперимент не выдержит.

— Не очень понимаю, вернее, совсем не понимаю.

— Все повторяется. Владимир Ильич затеял революцию не потому, что был озабочен бедственным положением пролетариата, а чтобы расквитаться с Романовыми за казнь своего брата. У Ельцина большевики раскулачили отца и деда, и он сведет счеты с большевиками. Мы просчитали все его поступки. Он ничего не прощает.

— Тогда он не простит в первую очередь Горбачева.

— Конечно. Мы можем просчитать его в связи с конкретными людьми. Но если он придет к власти, он будет опираться на других. Многих мы можем просчитать и просчитали. Но эти люди — бегуны на короткую дистанцию, и он их заменит. На кого — мы сегодня не знаем. Еще мы знаем, что, если начнется гражданская война, когда мы напичканы ядерным оружием, никому мало не покажется.

Тогда я не мог понять, чего же от меня хочет Большой Иван, и его предложение воспринял почти как абсурд.