Юз Алешковский - Предпоследняя жизнь. Записки везунчика Страница 66

Естественно, всегда ловил я себя на том, что невольно пользуюсь в размышлениях мыслями Михал Адамыча; это нисколько меня не смущало, наоборот, был я рад непрерываемости моей с ним связи до гроба; а до гроба-то, как вскоре оказалось, было мне подать рукой.

57

Постепенно стал я замечать в себе странную с самого утра вялость и разбитость… докопаться до причин совершенно незнакомого состояния помог мне Опс… он вроде бы ни с того ни с сего начал как-то дотошно себя вести… поскуливал-повизгивал, носом же, работавшим в самом деловом, точней, в исследовательском режиме, все тыкал и тыкал изнанку коленки правой моей ноги… я не сразу просек, что требует он подтянуть брючину повыше, чтобы получше обследовать это место… Опс ясно почуял то, что более чем смутно предчувствовалось мною.

Вот до чего иногда не понимаем мы — шибко разумные, видите ли, существа — сверхчувствительных собак и кошек, наития их и интуиции… боли я не чувствовал, пока не заметил, что начинаю похрамывать от тупой нуды под коленкой… вот тогда-то я и подумал о наличии у себя поганой опухоли, тошнотворно мешающей жить, но даже про себя боялся произнести ее названье… хотелось надеяться, что пройдет сама собою, сволочь, что не такое еще в жизни проходило… но вот хрена с два — не проханже, как говорил покойный дядюшка… нуда часто становилась невыносимой… а сердобольный Опс то и дело вылизывал нудевшее место под коленом правой ноги.

Вот тогда я всерьез перетрухнул и быстро собрался в город; Опс, как всегда, ни за что не желал оставаться в одиночестве, рвался за мною в сад, не принимал никаких объяснений насчет невозможности держать его пару часов в закрытой тачке.

В детстве я тоже был везунчиком, болел очень редко, из-за чего мечтал болеть почаще, — а тут так задергался, что, не раздумывая, помчался в город, само собой, к Марусе, заранее даже не позвонив и не зная, работает ли она в той же клинике; правда, еще до въезда на шоссе заболела душа; я представил Опса, обиженного моим предательством и хамством; не мог не вернуться — радость его была буквально сногсшибательной, я сразу же был прощен.

Не знаю почему, по дороге я подумал, что не встречал в жизни ни одного человека, способного подставить левую щеку, когда врежут ему по правой… поступить так, как рекомендовано Спасителем, считают практически невозможным для себя делом девяносто девять и девять десятых всех людей, если не все сто… естественно, вообразить такой вот поступок или допустить его чисто теоретически — это же нравственная суходрочка для множества людей, не только для получившего в рожу или для распустившего длинные свои руки — и тот и другой крайне удивились бы… но вот если бы, думаю, человек встал перед зеркалом и с оттяжкой вмазал сам себе рукою правой — по щеке левой и тут же подставил под левую руку — щеку правую, то обе щеки, если б смогли, расцеловались бы от объявшей обеих совершеннейшей радости… и уважение человека к своей личности тут же намного превысило бы его презрение к себе же, скажем, за былую излишнюю вздорность, вспышки явного самодурства, убежденность в безнаказанности собственного хамства, за жестокое и несправедливое отношение к ближнему — да мало ли за что еще… вот, даст Бог, думаю, выкарабкаюсь — непременно подставлю правую, если, скажем, Маруся врежет по левой, потому что есть за что получить по одной и подставить другую… я тут же заверил своего ангела-хранителя, быстро вспомнил о котором, чтобы ни в коем случае не думал, будто предлагаю выдать мне некий утешительный аванс под будущую везуху с неожиданной хворью…

Конечно же все эти мысли были не праздными… просто они шли в обход прямого чувства вины, черт бы меня побрал, перед всеми близкими, особенно перед Марусей… былые страхи показались игрушечными из-за дурных предчувствий, теперь уже конкретно связанных с коленкой… всплыл в памяти случай с одной знакомой, ушибшей ногу в турпоходе… и вот — пожалуйста — неизлечимая саркома, медленно развивавшаяся, быстро уволокшая за собой в могилу молодую цветущую особу…

Погода была прохладной, погода уверяла, что Опс славно подрыхнет в салоне… приезжаю, приоткрыв все четыре стекла, иду в клинику, стучу в дверь давно знакомого кабинета… в тот же миг понимаю, что пятиться назад поздно… слышу разрешение войти — не чье-то, а Марусино разрешение слышу… какая-то сила толкает прямо в хребтину — заходи… захожу.

Если б был я папарацци, то постарался бы запечатлеть «ряд волшебных изменений милого лица», после первого взгляда, увидевшей меня подруги… но ни словом, ни кисточкой не смог бы изобразить моментально обогнавшее все мысли выражение удивленных ее глаз, в тот же миг инстинктивно закрывшихся из-за ужаса неверия в действительность, показавшуюся издевательски выморочен-ной… разве передашь натуральность бледности вмиг обескровленного лба, щек, губ… бурю чувств, не успевшую разразиться, застывшую на милом лице, затем быстро с него схлынувшую.

«Да, дорогая, это я, всамделишный Олух, окстись, — бормочу, не зная, что сказать, — к сожалению, не могу упасть перед тобой на колени… в Москве я недавно… чумею от радости, вновь тебя увидев… я к тебе, так сказать, вообще, а в частности с внезапной хворью… если можешь, пойдем куда-нибудь в тихое место, там обо всем расскажу… взгляни мимоходом — не рачок ли?»

Ни о чем меня не расспрашивая и вовсе как будто не испытывая потрясенности, не знаю уж, как набрав в себе сил, Маруся молча потрогала-прощупала онемевший от тягостно тупой боли, злосчастный мой сустав… потом, ничего еще не говоря, словно бы онемев, повела на рентген через служебный вход… там быстро сделали просвечивание и снимок… я не терял надежду, что ничего тут для меня не попахивает керосином… после этого Маруся объявила мне, как впервые явившемуся к ней пациенту:

«Вам, Олух, не следует уподобляться абсолютно безграмотным с медицинской точки зрения больным, ставящим себе из-за страха и мнительности самодельные диагнозы… подождите моего вызова в садике».

Это не был разговор со знакомым человеком, верней, с воскресшим на глазах другом; поэтому обращение на «вы» меня слегка пришибло.

Часа полтора я там ждал, выгуливал Опса, посидел на скамейке, пожалел, что завязал с куревом… потом за мной пришла сестра… в кабинете врача мне пришлось испытать тошнотворное взятие на биопсию клеток ткани… та же сестра проводила меня в кабинет Маруси.

«Извини, — говорю ей, — поскольку тут у вас тоже все продается, все покупается, да и жизнь не легка, я был бы рад отстегнуть кому-нибудь за скорость, внимание и прочие дела… пара стольников баксов — нормально?»

«Постараюсь поторопить лабораторию с вашим анализом… деньги непременно передам — они сегодня к месту и сестрам, и врачам… получки задерживаются, работы до черта… уверена, что дикий разгул различных хворей вызван очевидной общероссийской депрессией… не вздумайте предлагать гонорар и мне… а теперь, больной Владимир Ильич Олух, часа на полтора — я к вашим услугам».

Я прекрасно понимал, что разговор о всенародных бедах немного отвлек Марусю от внезапного моего появления; она всегда умело сдерживала все свои чувства; поэтому попытался не придать такого уж большого значения непривычно официальному к поганой моей персоне обращению; как-никак, но я-то знал, что душа подруги потрясена, а сдерживаемая радость так превышает удивление и обиду на непонятную бесчеловечность оскорбительного моего поведения перед свалом, что просто нет у нее сил по-бабьи, как это бывает, разрыдаться от переполняющих человека чувств; презирая себя и про боль свою забыв, словно ее и не было, я что-то бормотал и пошучивал.

В кабаке я попросил девушку принести полусырой, мелко разрезанный кусок мяса и немного холодного риса для пса, чтобы он не очумел в тачке от одиночества; сервис был нормальным, я бы даже сказал, душевным; все, мною принесенное, Опс слопал с журнального листа и дал понять, что я дрянь, ибо оставил его одного… валяй, мол, иди, я не прочь вздремнуть, иногда ваш брат достоин презренья…

Разговор у нас поначалу не клеился; тогда я решил разом посвятить Марусю в старые свои, вполне серьезные, а не надуманные страхи, понятное дело, подогревшие старую страсть побродяжничать по белу свету; рассказал все так, как оно и было; нисколько себя не обеливал — просто проклял свою тягу к авантюрным играм.

«Побродяжничал… Италия прекрасна… но разве не естественно, что захотелось домой?.. можешь не верить, но, кроме всего прочего, я затосковал по тебе и Михал Адамычу — обо всем знал только он один… должно быть, я что-то такое почуял… тебе, вероятно, известно, что именно… Царствие ему и его жене Небесное… ну а что я?.. мне и путешествовалось, и жралось, и пилось… жизни не хватило б осмотреть сокровища старины и прелести пространства… если захочешь, да и я, даст Бог, не подохну, побываем там вместе… новые порядки жизни не удивляли… они сразу же стали казаться привычной для меня нормой давно налаженного быта… наслаждался простой, совершенно обыкновенной, вроде бы данной от века свободой и разными мелочами, мгновенно привыкаешь к которым… однако ж время шло, пришлось его убивать так и эдак… потом потянуло сюда, домой… поверь, это никакой у меня не квасной и не гражданский патриотизм, не неврастеническая, как у некоторых, от себя убегающих особ, тяга к перемещениям в пространстве… это или инстинкт, велящий помереть в родной хате, или один из видов животной тоски… странное дело, даже русский, всегда казавшийся третьим моим родным языком, вдруг взял и выбился в самый первый… и пошел я, сама знаешь куда — в кассу, виза в порядке, купил билет… необыкновенно свободным чувствуешь себя чуваком, когда все это делается так просто и быстро… даже мысль о бушующем тут у вас хаосе не доводила до отчаяния… сейчас думаю: не предчувствием ли все это было, заодно и велением судьбы лечь в родимую могилку, где, Господи, прости, вместо меня истлевает Николай Васильич Широков?.. ты же знаешь, я не помесь меланхолика с ипохондриком, не тоскую по хвори да по немочи, как один наш общий знакомый… не пес я, скучно которому жить без охоты за блохами, зачем-то выведенными хозяином… даже если б не замочили в разборках одного за другим трех людей, из-за которых экстренно пришлось свалить, все равно я бы вернулся… и вот — на тебе: сначала убийство друзей, теперь сам в глубокой… если у меня рачок, то наконец-то я начисто продулся, что — согласись — бывает… ну что ж, немного поторчу и я в таможенной очередище на тот свет… и тоже услышу, как скажет Харон: «не бзди — погрузимся, через Стикс без остановок, далее везде».