Евгений Попов - Ресторан «Березка» (сборник) Страница 68

Нужное подчеркнуть, но ничего из вышесказанного не будет, ибо я пустился в свободный полет, то есть – не полет, что это я заладил ерунду: «полет, полет», безвкусица этот «полет»... не полет, а – просто... Просто, значит, пишу вот, валяю тут кой-чего. Ты что теперь пишешь, Женя? Да так, пишу вот, валяю тут, значит, кой-чего... Просто... АВТОХАРАКТЕРИСТИКА: сам не то чтобы вялый и безвольный, а – замкнутый и герметичный. Однажды я уже высунулся в этот открытый мир, и меня там так хорошо угостили палкой по морде, что я тут же отчалил в свою нору за штору. Не знаю, как там у других, а нам с женой любо в двухкомнатной кооперативной квартире, за этой шторой, а отнюдь не на улице, где всяк тебя норовит пихнуть, спеша, а то и волком смотрит, набычившись, совершенно как неродной...

Вот почему и понадобилось мне, Ферфичкин, вынуть из сундучка фотографии родных – чтобы кой-чего вспомнить, обдумать, кой о чем поразмыслить. И совершенно не исключено, что под словом «родные» я подразумеваю гораздо больше, чем... Что «чем»?.. Чем – это, значит... чем «биологические связи». Хотя что это я плету? Родные есть родные, от них никуда не денешься, да и незачем, потому что – родные, и если тебе кажется, что я окончательно запутался, то я и с этим соглашусь, ибо причину назвал выше: замкнут и герметичен. А если и развязен, то лишь от отчаяния. Нахально дую дальше, несмотря ни на что, Ферфичкин!.. Хочу и пишу! Хочу и ворочу!.. В своих последних «произведениях» я ныл, что устал и деградирую, а вот сейчас заявляю, что совершенно я не устал и совершенно не деградирую, просто жмут со всех сторон, отчего и устал. Очень хочется осуществить какую-нибудь функцию на земле, но совершенно нету никакой точки приложения...

Чушь... Единственное, чего я добился,– это того, что я каждый день хоть немножечко да пишу, как учил Хемингуэй перед тем, как пальнуть в себя из ружья. Но и тут возникает множество вопросов, на которые нет ответа. Во-первых, полно, да каждый ли день ты пишешь, товарищ? Во-вторых, никому не интересно, каждый день ты пишешь или вскоре прекратишь писать вообще, отчего многие вздохнут с облегчением. В-третьих, я люблю писать. Я раньше любил писать. Я писал тексты. Я всю жизнь писал тексты, и люблю это занятие больше всего на свете. Я люблю. В чернилке свежие фиолетовые чернила, в шариковой ручке – гэдээровская паста, карандаш заточен, стучит пишущая машинка, и это хорошо, правильно и благостно. А то, что я не желаю концентрировать, увлекать, тянуть, интриговать, мое дело, Ферфичкин. Я предупреждал: ты волен прекратить чтение моих посланий на любой угодной тебе странице, от этого ничего не изменится, ибо послания свои я все равно доведу до какого-нибудь логического конца, хоть тресни (ты, я, мы).

Ладно, хватит. Пора взять себя в руки и возвратиться в поезд к бабушкам, дедушкам, дядьям, теткам, сестрам и братьям, хотя, по совести сказать, ужасно не хочется вылезать из этого приятного озерка ленивых мыслей, угасания, распада, цветения теплой пованивающей воды.

Споемте, друзья:

Отцвели уж совсем недавно хризантемы в саду,А любовь к русской литературе все горит в моемсердце больном...

Мне неизвестно, из какой семьи была бабушка Марина Степановна, мать моего отца, майора и несостоявшегося подполковника. Знаю лишь, что она была женой моего дедушки Евгения Анатольевича, служителя культа. Если не ошибаюсь, ее девичья фамилия была Краснопеева, но, скорей всего, ошибаюсь, потому что эту фамилию носила ее родная сестра Фелицата Степановна, болевшая на старости лет глаукомой и почившая в далеком ангарском поселке, гостя у своего сына, моего дяди Коли (не того, который «молоко в загнетке», а другого, двоюродного брата отца). Этот дядя Коля Второй, как и его брат дядя Ваня, уже описанный на этих страницах в качестве дарителя казенных сапог, тоже служил в леспромхозе, был этого леспромхоза директором и сжег в результате неосторожности свой дом. К погорельцу, как это водится, приехала его мать, моя двоюродная бабушка Фелицата Степановна Краснопеева, похожая в своих толстых очках на Дж.Джойса. И там почила во бозе в далеком ангарском поселке. Перед смертью она сильно жалела сына, который, будучи в конце пятидесятых годов кандидатом наук, служил в Лесотехническом институте, имел домашнюю библиотеку с дореволюционным томиком Надсона, красавицу жену, двух подрастающих детей, мальчиков, которые нынче знать его не хотят, потому что он «поступил подло». Следовательно, непростой человек был дядя Коля Второй и, служа в Лесотехническом институте, изобрел такую машину, каковую, по моему варварскому мнению, способен изобрести лишь алкоголик. Судите сами – эта машина была такая маленькая, желтенькая, стальная, с лапками. Эту машину запускают на еще не поваленную сосну, и она, как обезьянка, обхватив ствол стальными лапками, лезет вверх, срубая по дороге острейшими лезвиями все попадающиеся на ее пути ветки. Так что потом лесоруб в телогрейке и кирзовых сапогах 43 размера спиливает уже не дерево, а практически готовое бревно. Изобретя эту желтенькую машину, дядя Коля запатентовать ее почему-то не смог, но загордился чрезвычайно – бросил красавицу жену, детей, библиотеку и, соблазненный посулами нового научного роста с практической разработкой того, что он уже наизобретал, съехал в город Читу, где ему предложили кафедру и где он вскоре уже стрелял в пьяном виде из ружья в свою новую жену, за что его показали в милицейской телепередаче «02». «Представляю, как ему было стыдно, – сказала мне его прежняя жена. – Ведь Николай такой гордый... Ничего, он еще приползет ко мне, приползет...» А когда возвратился домой из десантных войск армии сын его новой жены, он тут же дяде Коле сломал руку и ребро, за что получил 2 года по статье 206 Уголовного кодекса РСФСР. Отчего дядя Коля, подлечившись, решил покончить с опостылевшей ему научной карьерой и выбрался на волю, где принялся руководить леспромхозом в далеком ангарском поселке, спалил дом, сам чуть не сгорел, прыгая, как лев, из окошка, тут к погорельцу приехала мать-старушка, там и померла, вдали от родного Енисейска... Тяжелая у меня наследственность!..

Так что вряд ли девичья фамилия моей бабушки была Краснопеева. Хотя... нет, постойте-ка... Точно, совершенно точно, фамилия моей бабушки была Краснопеева, и все наши Краснопеевы были родом из северного села Ворогова, что на Енисее под Туруханском. Ведь фамилия дяди Вани и дяди Коли – Пустохваловы, и, следовательно, фамилия Краснопеевы не зря всплыла в моем цветущем, как озерная вода, мозгу.

Бабушка Марина Степановна Краснопеева-Попова-Федосеева тоже была из духовных и тоже где-то училась, а где точно – не знаю. Что там было тогда? Церковно-приходская школа? Епархиальное училище? Учительский институт?.. Знаю, что была она по семейному положению попадьей, но одновременно и народной учительницей русского языка и литературы. Так что, когда мой настоящий дедушка в 1918 году помре, она вскоре вышла замуж за некоего Василия Анисимовича Федосеева, из простых, но тоже учителя, который весь был лысый, как Фантомас, и организовал в городе К. пединститут, умерев от чахотки в 1937 году. С тех пор бабушка и вдовствовала до самого сентября 1953 года, когда и она умерла, насладившись все же перед смертью шестью месяцами жизни без ненавистного ей Сталина. А фотографию своего ненастоящего дедушки Василия Анисимовича я увидел на стенде, где изображались основатели К-ского пединститута, когда пришел в этот институт по незначительной казенной надобности местного отделения Художественного фонда, где я тогда служил (1972). Я пришел заключать договор с директором этого пединститута, весьма грубым мужиком, носившим фамилию знаменитого московского юродивого Корейши, послужившего прототипом одного из персонажей Ф.Достоевского (см.: Ф.Достоевский. Бесы. М., 1957. С. 749). Этот новый Корейша договора не заключил и даже сказал мне какую-то гадость. Я сначала хотел ею упрекнуть, что мой дедушка основал пединститут, где этот юродивый теперь получает получку, но потом раздумал, справедливо опасаясь, что такой директор непременно накатает на меня телегу. Так что, если этот Корейша до сих пор не помер, он никогда не узнает, о чем думал я в тот памятный день. А если помер, то все они, включая Сталина, сейчас встретились на небесах и, возможно, говорят о нас.

Народная учительница русского языка и литературы. Училка. Она преподавала русский язык и литературу в школе и техникуме. Отец (1928 год) писал в анкете: «сын служащего, из учителей». Безопасно и отчасти почетно, что родители не мракобесы какие, а просто-напросто учителя... Далее про отца: играл в футбол, взяли в армию, попал в систему, был майор и несостоявшийся подполковник... Ладно, не моего ума дело, а Василию Анисимовичу все-таки спасибо, что не забоялся попадьи с детишками, хоть и была она писаная красавица (с другой стороны).

Знаю еще, что было у бабушки много сестер – и все красавицы, даром что коренные чалдонки. У меня имеется фото (тонированное или бромпортрет, р-р 13 × 8), где все они сняты в полуразворот, плечом к плечу, их много, этих бабушек, и все они – училки, попадьи. У всех волосы скобкой, жакетки, белые блузки, пенсне. Много-много бабушек! Все красавицы...