Евгений Попов - Ресторан «Березка» (сборник) Страница 69

Народная учительница русского языка и литературы. Училка. Она преподавала русский язык и литературу в школе и техникуме. Отец (1928 год) писал в анкете: «сын служащего, из учителей». Безопасно и отчасти почетно, что родители не мракобесы какие, а просто-напросто учителя... Далее про отца: играл в футбол, взяли в армию, попал в систему, был майор и несостоявшийся подполковник... Ладно, не моего ума дело, а Василию Анисимовичу все-таки спасибо, что не забоялся попадьи с детишками, хоть и была она писаная красавица (с другой стороны).

Знаю еще, что было у бабушки много сестер – и все красавицы, даром что коренные чалдонки. У меня имеется фото (тонированное или бромпортрет, р-р 13 × 8), где все они сняты в полуразворот, плечом к плечу, их много, этих бабушек, и все они – училки, попадьи. У всех волосы скобкой, жакетки, белые блузки, пенсне. Много-много бабушек! Все красавицы...

А почему Марина Степановна ненавидела именно Сталина, для меня все же остается загадкой, ведь лично ей он ничего дурного не сделал. Мне было семь лет в тот год, когда они оба умерли, и я не успел спросить бабушку, за что она величала вождя «нерусской мордой» и, трясясь от злобы, говорила рыдающей 5 марта 1953 года мамочке: «Чего плачете? Подох черт проклятый, и давно пора...» Замечу для объективности, что антинерусских настроений вообще не было у бабушки Марины Степановны, она жила за ширмочкой, и от нее даже остался в наследство среди прочих книг томик великого грузинского поэта Шота Руставели... Вот не помню, честила ль она такими словами бывшего вождя до его смерти или после. Не помню. Думаю, что вряд ли «до»... Вряд ли позволил такую вольность своей матери ее кроткий пьющий сын, офицер системы... Да и бабушка, по-видимому, была, как выражаются алданские бичи, «не из тех, кто под танки бросался». Необъяснимый сей феномен ненависти простого человека к великому вождю до сих пор мучает меня своей загадочностью, а также будоражит мое воображение глупыми нереальными бреднями о пассивном внутреннем сопротивлении, народном всепонимании и так далее... Вспоминаются также глухие рассказы нежных покойных родителей, как они вместе с бабушкой жгли на рассвете в жаркой печке какие-то книги, чернилами чего-то там вымарывали, чьи-то там фамилии, портреты... Скоблили, резали, кроили... А что Василий Анисимович помре именно в 1937 году, так он, вероятно, действительно помер от злой чахотки, а то не служить бы моему отцу там, где он потом служил... Ладно, это все, по-видимому, неточно... Что-то разбормотался я... Смотри, Евгений Анатольевич!..

Да я так, ничего, это я так, для сюжету... Я уж лучше тогда расскажу про совсем простого, практически народного человека, про отца Василия Анисимовича Федосеева, моего неродного прадедушку Анисима Севастьяновича.

Мой неродной прадедушка Анисим Севастьянович действительно был совсем простым человеком. Привезенный в город К. из деревни и сведенный в 1936 году с целью духовного развития и приобщения к мировым культурным ценностям в гастролирующий цирк, он высокоинтеллектуального своего сына и невестку, мою бабушку Марину Степановну, совершенно перед всем городом опозорил, так как, сидя в литерном ряду, реагировал на представление слишком живо и непосредственнее, чем это позволяется правилами номенклатурного и просто поведения в обществе. Он вступил в словесную перепалку с клоуном Мамалыгой, громогласно, с использованием специфических слов, осудил голый народ воздушных гимнасток, жалел медведя, верблюда, тигра и не был выведен лишь благодаря сединам, лысине, сановитому сыну и времени, которое уважало простого человека за то, что он прост и мудр, о чем и кино снимали. А через год Василий Анисимович умер, и Анисим Севостьянович умер тоже, а в 1953 году, 5 сентября, умерла и бабушка Марина Степановна, ровно на полгода пережившая своего основного врага.

О, я прекрасно помню, как умерла бабушка Марина Степановна. Уж если я помню, как помре ее враг, объясненный на XX партийном съезде, как же мне забыть смерть своей родной бабушки, которая, может, и не очень меня любила, но все же была добрая, хорошая. Все кашляла, кашляла за ширмочкой да книжки читала – Пушкин, Некрасов, Толстой, Фет, Достоевский. Со мной и с нашими бесед не вела, но к ней приходили подруги – шептаться и курить папиросы.

Я вспоминаю, мне вдруг говорят, чтоб я туда не заходил, за ширмочку, потому что бабушка умерла. Убрали ширму, в комнате оказался гроб. Гроб поставили в центре, на что тоже имеется фотография. Мы все по случаю холода стоим в пальто за гробом, серьезные-серьезные. Мама смотрит скорбно, отец, по обыкновению, пьяненький, отвернулся, будто незримая рука душит, сестра являет собой зарождающуюся женственность, я гляжу прямо и изумленно. Набычившись.

Помню, подруги ее щурились, очкастые, курили на крыльце «Беломор», молчали, вздыхали, вспомнил, что, когда жили в Караганде и мне было 2 или 3 года, бабушка варила в ведре картошку, морковку, свеклу и ставила все это в сарае для заключенных, отчего вышел донос, что мать офицера системы проявляет преступную мягкость, и этот офицер оправдывался, что мать его – дура, но ничего плохого не имеет в виду, а делает это так, случайно, безо всякого вызова, но он, конечно же, виноват в случившемся, и своей вины с себя не снимает, и глубоко раскаивается, обязуясь навести порядок в собственной семье, строго указав матери на неправильность подобных ее легкомысленных действий и давая честное слово, что больше такое никогда не повторится, раз нельзя... Я все помню. Я многое хотел бы забыть. Я стараюсь. Я весьма в этом преуспел, но, к сожалению, до конца не получается, и я помню все: и ту снежную степь, где несся, подкидывая ноги, ездовой казахский верблюд, и штаб напротив окошек нашего финского сборного домика, и одного из сыновей полковника Шаратова, который забил кошке гвоздь в ухо, за что был сечен отцом. Эх, бабушка Марина Степановна...

БАБА МАРИША, НАБОЖНАЯ БЫВШАЯ КРЕСТЬЯНКА

сильно отличалась от Марины Степановны... Если над бывшей попадьей витал дух просветительства, Дальтон-плана, и книги жгли в печке, то здесь имелось в горнице изрядное количество икон, творились молитвы, красились яйца на Пасху, проживали нищие да убогие, из которых помню Анфюшку-монашку и старичка по имени Деда, который приезжал со спецпоселения в город К. побираться да так и помер без документов на бабушкином сундуке. А Анфюшка-монашка носила крест слоновой кости с золотом, и мой двоюродный брат утверждал, что видел у нее хвост. Она была из разоренного женского монастыря, который еще долго существовал в поселке имени Павших Борцов, и его обитательницы разбрелись Христа ради по сибирской части России, и так бродили, пока тоже не преобразовались, как все вокруг, иль не померли естественной смертью, как померла в свое время Анфюшка и как помрем в свое время все мы, даже самые сознательные. Анфюшка молилась в нательной холщовой рубахе, расчесывала перед мутным зеркалом жидкую косицу, и я думал, что брат мой врал, утверждая, что видел у нее хвост, ибо брат мой в отличие от меня стал нынче атеистом, а я в отличие от него стал нынче не совсем, но наоборот.

10 ноября 1982 года

Баба Мариша, выходец все из той же деревни Амельяново, была женой деды Саши, Александра Даниловича, ударника труда и строителя Лесотехнического института, который (институт) потом сгорел, а после войны вновь отстроился, составив славу и гордость сибирской науки, дав путевку в жизнь дяде Коле Второму, изобретателю.

Баба Мариша Вторая в отличие от бабы Мариши Первой была совершенно неграмотная. Баба Мариша была красивая (в Сибири все красивые!), красива этой строгой крестьянской красотой, описанной... и так далее. Да и то верно – в Сибири нравы были мягче, людям вольнее жилось по случаю разбойничьего состава первопоселенцев и полного отсутствия крепостного права на протяжении всего того времени, когда оно существовало в других местах. По улицам сибирских городов ходили медведи, в трамваях ездили рыси, орлы кружили над городом К., соревнуясь с аэропланами. Местное население било хищных животных рогатиной, продавало ценные шкуры чужеземцам, варило водку и ничего не боялось. От всего этого, а также от мощного генного влияния покоренных аборигенов и постоянного притока свежих хромосом других народов России и сформировалась та замечательная красота, которая позволила М.В.Ломоносову заявить, что «богатство России Сибирью прирастать будет», о чем мы можем прочесть нынче на каждом бывшем медвежьем сибирском углу или услышать, когда кто-нибудь где-нибудь выступает, отражая в своих речах сибирскую тематику. И А.П.Чехов, который ехал дальше на Сахалин, заявил, проезжая Красноярск, что на Волге жизнь началась удалью, а кончилась стоном, в Сибири же есть и будет наоборот... Чехов прав, но прав и В.И.Ульянов-Ленин, заметивший по дороге в шушенскую ссылку конца XIX века, что здешние окрестности напоминают ему виды Швейцарии. И хоть в Швейцарии, равно как и в городе Вене, мы пока не бывали, здешние виды, действительно, что-то напоминают, может быть, даже и Швейцарию, потому что очень, очень, чрезвычайно красивы, они, наверное, даже раза в 3–4 красивее, чем Швейцария, которую мы как-то мельком видели по телевизору, красивее и ближе нашему сердцу, потому что – родина...