Дмитрий Петровский - Роман с автоматом Страница 7

– Что мы сегодня видели? – раздавался взвинченный, подпрыгивающий женский голос. – О, много! Должна сказать, Восточный Берлин – это прелесть! Не ожидала, что такая прелесть! Я раньше думала, там только уродливые новостройки… Но в этом чудном районе… как он там называется?

– Кройцберг, – отвечал суровый мужчина, сидевший напротив.

– Да, именно! Там такая свобода, столько кафе, галерей – совсем как в Париже. Я в восторге!

– Ульрика, Кройцберг – это был Западный Берлин, – смущенно поправлял мягкий баритон.

– Ах, правда? Никогда бы не подумала………. Но ведь Алексан-

дерплац – это, правда же, Восточный?

– Восточный, – вежливо соглашался мужчина.

– Ну да, вот видишь! Там, под мостом, есть чудесный магазинчик с африканскими масками. И еще там эта башня. Мы немножко гуляли там, а вечером непременно поднимемся наверх! Это, наверное, так здорово!

Я с улыбкой отходил от стола и шел на кухню. Может быть, мы одновременно с этой беспокойной женщиной гуляли сегодня по Александерплац, теплой, весенней площади, на которой нежно шелестят маленькие деревья, и еле-еле слышно мерное высоковольтное гудение. Я часто обходил башню, облепленную какими-то странными каменными плоскостями и многолюдными павильонами со стеклянными окнами, – но сама башня, внутри, была каменная, круглая. Ни в Краснодаре, ни даже в Ленинграде башен не было, а здесь, в самом центре, стояла она – толстая, немного сужающаяся кверху, как шахматная тура, и зубчатые ее края с бойницами высоко поднимались над землей.

Здесь высаживались из S-Bahn[8] туристы, деловито лопотали на разных языках, щелкали фотоаппаратами и, огибая башню, шли в сторону Унтер-ден-Линден. На скамейках сидели молодые девушки, закинув голову, улавливая кожей солнце, и кожа грелась, и мерно, чуть слышно раздавалось электрическое гудение, словно это гудел воздух, вибрировавший тонким облачком вокруг их лиц и голых рук.

«Найс», – слышал я непонятное слово, и еще что-то, кажется, «даз». Шарики американской речи катались по железным желобам, и я, виновато улыбаясь, ретировался в заднюю комнату, чтобы уступить новых посетителей моим коллегам: Штефану, знающему английский, и Харальду, говорящему чуть ли не на пяти языках.

Люди входили в ресторан через маленькую комнатку, называемую предбанником. Там их встречала вечно приветливая, вечно веселая и улыбчивая Аннет, принимала вещи, показывала меню и мягкой рокочущей скороговоркой убеждала колеблющихся, часто и вдохновенно произнося слово «Erlebniss[9]».

Моя работа была легкой, я обслуживал не больше трех столиков, а остальное время мог сидеть в маленькой, граничащей с предбанником комнатушке и пить кофе или стоять в обеденном зале и слушать разговоры. До последнего времени мне этого хватало. Теперь же мне нужен был звонок – а звонка все не было.

– Бумажки, бумажки! – тараторил мужской голос. – Вы бы видели эту гадость! Разбросал какой-то сумасшедший на улице, чуть ли не по всему центру! Впрочем, обязательно увидите в новостях, на днях – такое крупное свинство нельзя оставить без внимания. Таких идиотов надо убивать!

– Ну, вы же сами говорите, он псих, – возражал спокойный баритон.

– Психи должны сидеть в отведенных для того больницах. Мы за это платим налоги.

– Молодой человек! Э-эй! Моя вилка упала на пол!

Я поднял вилку с пола, пошел на кухню и, зайдя, тут же вышел, сунув эту вилку в руку кричавшему.

– Спасибо, молодой человек! – отвечал он и снова обращался к своей собеседнице. – Ну, и что еще?

– Ах, этот… сумасшедший муравейник… Потсдамерплац!

На Потсдамерплац машины ввинчиваются в круговорот, их сухие и энергичные линии вдруг закругляются, расплываются, перекрещиваются, сливаются и расцепляются. Потом пришло детское воспоминание: магазин, какие-то зверьки, копошение в клетках, и большой волнистый куб с зеленой водой – аквариум. Холодная, тихо сипящая рыба вкатилась на площадь, вздохнула, выпустив из боков теплых икринок-людей с запахом синтетической обивки сидений.

Здесь строили какое-то здание: в фундаменте дрожали, наводил смутную сырую подвальную тревогу басовый рокот грузовиков. Кирпичные стены вокруг выкладывали автомобили, не толстые, но прочно-среднечастотные, что-то между «р-р-р-р» и «в-в-в». Стекла выдували трамваи: тянули, трогаясь, долгое электрическое «у-у-у-у», как жвачку. Получалась, кажется, башня. Башня наполнялась людским криком и гомоном, который затоплял ее и вылезал наверху, у самого неба, белыми клубами, как дым.

Это была для меня крайняя граница, Северный полюс города Берлина. Там даже сегодня был холод. Там постоянно перемещались толпы людей по узким улицам между домами из стекла. Пот-сдамерплац строила себя сама – когда я пришел туда в первый раз, там было пусто, было шевеление и гудение, толчки запускаемых моторов, скрежет маленьких колесиков на стрелах кранов, шорох осыпающейся в ямы земли, пот рабочих и бронебойный жар огромных фонарей.

И что-то тут постоянно поднималось и вырастало, дыры в земле затягивались, появлялось все больше людей, больше машин и больше стекла. За стеклом угадывалось железо, стальные фермы кранов – и дома были холодными, как аквариумы. Дома эти можно было обходить с полукруглого бока, а потом вдруг обнаруживался острый, выпяченный клином угол, или ровная стена, или дом оказывался внутри пустым, как скорлупа: в нем не было квартир и лестниц, а было что-то вроде парка, с деревьями, торчащими из затянутых в металл дыр в земле.

– Там милое кафе, и в «Sony-Center» была смешная собачка-робот. А эти куски стены… Неужели там правда был пустырь на этом месте?

– Был, Ульрика, я видел в кинохронике.

– Море, горы, – доносилось откуда-то сбоку, – что еще нужно для счастья? Я бы непременно жил там, если бы мог выбирать…

– И еще там с одним французом познакомились. Амюзант-нейший тип. Полноват, но сколько шарма…

– А если давать волю, если не держать под контролем – катастрофа…

– Слишком долго держали под контролем, слишком сильно. Многолюдье шуршало в голове, кружилось. В середине дня мне обычно надо было от них отдохнуть. Я уходил в служебную комнату и там пил кофе с молоком – от него я заряжался на весь остаток дня.

В тот год, когда так много всего произошло: в год, когда я готовился к школе, когда мы ездили в Петербург, когда Саша чуть не убил собаку и когда к нам в гости пришел странный человек, много смотрели телевизор.

К маме и папе приходили знакомые, они часами сидели на кухне, курили, потом меня отсылали спать, но я не спал и долго еще слышал через стенку: бу-бу, бу-бу!

Говорили о голоде, о карточках. О новых временах и о чем-то совершенно непонятном: «шоковой терапии». Много говорили об открытых границах, о том, что теперь, если постараться, можно уехать «за рубеж». Много раз произносили нашу фамилию, а потом, тоже много раз: Германия.

Я не играл с дворовыми детьми в «войнушку», и разделения в этой игре на «наших» и «немцев» не понимал.

– Сынок, это не немцы, это все фашисты, фашисты, фашисты! – выкрикивала мама и разводила руками, как танцовщицы в балете, и красиво, как умела только она, закатывала глаза. – Фашисты, сынок, были плохие, и потому с русскими воевали, а просто немцы были хорошие!

Еще она рассказывала о папином деде, который умер давно, в тридцатые годы, и которого я, конечно, никогда не видел. Говорила, что он сам был немец, а прабабушка, его жена – татарка. Прадедушка женился на ней, когда ей было двадцать лет, а ему уже около пятидесяти. Он переехал в Россию и открыл здесь практику. Больше мама ничего не рассказывала, оставляя моему воображению незапятнанный простор. Мне самому предстояло узнать про сталинские репрессии и представить себе ночь, машину, людей в кожанках, уводивших в темноту сухощавого, одетого в длинный плащ и сжимавшего в руках шляпу доктора.

Кусочки Германии приходили в виде желтых посылок с непонятными мне буквами снаружи и продуктами внутри – гуманитарная помощь. Я очень любил эти посылочки: в них скрывался особый, нежный, парфюмерный запах, и лежали яркие, красивые упаковки. Железная банка подсолнечного масла «Livio». Пачки макарон. Консервные банки, к которым прилагался хитрый ключик. Ключик надо было отломать от банки, вставить в него металлический кончик железной полоски, опоясывавшей банку сверху, и вертеть, наматывая полоску на ключ и с удовольствием наблюдая, как через образующуюся щель становится видно розовое мясо, покрытое слоем желе.

Рыбные консервы открывались по-другому. Ключик, овальное алюминиевое кольцо, уже был приделан к крышке, надо было только отогнуть его и сильно потянуть на себя – металлическая крышка с легким шипением открывалась. Крышки мама отдавала мне, и я играл с ними: они напоминали мне воздушный мотоцикл из «Звездных войн» – кольцо-ключик тогда превращалось в руль. Иногда попадались крышки, ключики которых были в форме уха и не совсем плоские, на них имелись треугольные выступы, слева и справа от того места, за которое следовало браться, чтобы тянуть. Таким крышкам я отдавал предпочтение: треугольники напоминали фары.