Светлана Метелева - Чернокнижник (СИ) Страница 7

…Внизу, на Темзе, то же веселье: переговариваются и смеются в лодках, громко восхваляя нового владыку Англии. Пройдет мимо городская стража, расталкивая гомонящую толпу; не обращая внимания на завязавшуюся драку; простоволосая беременная баба потащит упирающегося пьяного муженька домой, а он заплетающимся языком говорит, что сына должно назвать Генрихом — никак иначе. В таверне какой-то оборвыш, вообразивший, как видно себя менестрелем, нараспев читает стихи собственного сочинения — все о том, какой прекрасной станет жизнь при новом короле, Генрихе VIII…

Мне тоже вдруг станет весело; точно карнавал закружит в голове мысли, заставит слова сложиться в рифмы; и я произнесу первую строчку вслух: День этот — рабства конец, Этот день — и начало свободы; Он и печали предел — радость с него началась…

И я поспешу домой — завершить то, что начал так удачно; сложить стихотворную оду новому царствованию, которое — верю в это всем сердцем — ознаменуется добрыми и славными деяниями, подарит Англии восходящее солнце свободы и непременно затмит ужасы прежнего…

И, точно в ответ на мои чаяния, вдруг сверху, с одной из опор моста упадет и покатится полуразложившаяся голова. Дай Господь, чтобы отныне Лондонский мост не использовался больше для демонстрации казненных, для устрашения непокорных…

Я подниму глаза — и увижу отсюда, как на той стороне возвышается башня Белого Тауэра…

— …Эй, ты, смотри, куда прешь!

Я вздрогнул. Очнулся. Злобный лысый мужик уже бежал дальше — кажется, я нечаянно его толкнул…

Я — на мосту. На Крымском мосту. Туман пропал, Кремль на месте, до метро — пилить и пилить. Холодно.

Интересное ощущение. Такого со мной еще не было. Глюк — без винта. Да какой подробный! И — вот что еще: я был точно и внутри, и снаружи одновременно. На Лондонском мосту. Видел, как соскочила с какого-то кола распухшая, синяя с высунутым языком голова. Фу, мерзость! Потом — Тауэр.

Тауэр. Пятый класс, английский язык. Сейчас — музей; когда-то — тюрьма.

Это все Комментатор.

«Туман… Лондон…».

Навеяло, блин…

Глава 3. Предательство

Октябрь 1994 года.

Месяц выдался богатым на события — правда, не мои, а исторические. Три дня назад опять уронили рубль — курс рухнул сразу на штуку. Первым делом мероприятие обозвали. «Черный вторник»… Ну, что ж… Оптимистичнее, чем «кровавое воскресенье». Броское название вроде как одомашнило катастрофу. Люди как будто утешались, находили в двух простых словах моральную компенсацию; по-моему, даже отставки (министра финансов и какого-то еще министра) не вызвали подобающего ажиотажа. Позавчера специально купил шесть разных газет, проверил: точно, про «черный вторник» написали все. Три — в заголовках.

Странная вещь — время. Раньше думал, как учили: поступательное движение. Камень, пущенный из рогатки: пульнешь — и летит. А на самом деле — гоняет оно по кругу, как мальчишка на велосипеде в маленьком дворике. «Залетаю я в буфет, ни копейки денег нет, разменяйте десять миллионов». Ильф и Петров. Чем не «черный вторник»? Меня, к счастью, вторник не задел — только что полученная зарплата лежала зелеными бумажками в ящике стола.

У ларька возле дома выстроилась очередь — не потому что всем вдруг понадобились сигареты и жвачка — просто покупатель начал обсуждать вторник с продавщицей, подключился другой, а потом третий; короче, поход за «Мальборо» грозил перерасти в митинг. Я плюнул, отошел и поймал такси; был уверен, что в метро сегодня ехать не стоит — обязательно придется выслушать все то же, с незначительными отклонениями и неразнообразным матом.

Шофер попался молчаливый — большая удача. Только вот ехали недолго: оказалось, Тверская перекрыта — студенческая демонстрация. Водила злобно рявкнул что-то про мать, принялся выкручивать руль — я остановил его, дал денег, отпустил — и пошел пешком. Толпу молодняка увидел сразу. Демонстрацией их, конечно, назвали сгоряча; народу — чуть. Такое ощущение, что пришли бухнуть вместе.

Время снова нарезало круг, булькнув из глубины забытыми плакатами «Долой капитализм!», «Капитализм — дерьмо». Видно было, что сильно не парились, просто — хотелось, как в городе-герое Париже: радикализм, анархия, свободная любовь… Громко переговариваясь, «демонстранты» несли чучело из соломы в красном пиджаке. Эту деталь захотелось прояснить. Я окликнул их:

— Ребят, а почему пиджак красный?

— Он не красный. Он малиновый, — отозвался парень с длинными волосами, собранными в аккуратный пучок.

А, понял. В смысле — новый русский…

Какое-то время я шел рядом. Орала музыка про «шар цвета хаки». Кто-то, заболтавшись, налетел на вожака с чучелом. В общей свалке оно легко рассыпалось. Стали собирать. Помог. Подарил собранному «буржую» в пиджаке значок «Хочешь похудеть — спроси меня, как». Потом разошлись: они — сжигать буржуя, а я — на него работать.

— Боря, ты не мог бы мне помочь? — Киприадис начал с места в карьер, даже не поздоровался. Выглядел он странно: правый рукав пиджака в пыли, галстук сбился набок, выражение лица — «я сегодня очень, очень сексуально озабочен»…

— Конечно, Константин Сергеич, — отозвался я. — Что нужно сделать?

Оказалось — ничего героического: всего лишь отвезти очередной пакет на Рижский вокзал и оставить в камере хранения. Честно говоря, я пожалел, что пункт назначения поменялся — прошел месяц с того дня, как познакомился я с китайцем-Комментатором, и меня преследовало чувство, что мы недоговорили тогда, что не расслышал я (или — не спросил) что-то важное. Больше всего хотелось поговорить с ним о лондонской тюрьме и тех ощущениях, что не мог я списать на винтовой приход.

На этот раз пакет оказался куда тяжелее и больше; но я утешал себя мыслью: на вокзале обязательно вскрою его и выясню, что за ценный груз доверяет мне Киприадис. В метро было на удивление малолюдно; сел в углу, достал книгу. Оруэлл, «Скотный двор». Помню, время от времени отрывался от текста и пытался найти в окружающих людях черты героев: вот этот, с тупой обреченностью в глазах, похож на Коня-работягу; эта — с толстыми ляжками, нахально выставленными напоказ, — Овца; а вот уткнулась в газетный обрывок коза Мюриэль. Вспомнил и давешнего визитера фонда — того самого, что приходил к Киприадису и так сильно задел меня своим «директор дирекции» — вылитый боров Визгун, свинья-работник интеллектуального труда.

Рижский вокзал. Пронзительный паровозный гудок — «поезд Москва — Рига отправляется с первого пути».

Я прошел к поездам — почему-то казалось, что развернуть пакет надо непременно без свидетелей. Как в воду глядел! Присел на парапет возле платформы — черт, холодно! — слегка поддел ногтем серую бумагу — она поддалась, с мягким хрустом раскрыв хранимое внутри.

И — что? Ничего сверхъестественного. Твердая, кажется, кожаная — обложка. Иностранные буквы. Бумага… Необычная. Желтоватая. Ну, книги… И все?

Разорвал всю обертку целиком; достал то, что скрывалось так тщательно; вновь и вновь рассматривал, листал. Три старинных, с инкрустацией и золотыми обрезами, тома на иностранном языке — по-моему, на латыни, хотя я мог и ошибиться. Я прикасался к обложкам пальцами — шершавая теплая кожа отзывалась чуть слышным шепотом; я переворачивал страницы — и листы, плотные и тонкие, вступали разноголосым речитативом; я открывал книги и вновь закрывал — в глубине переплета рождался слабый свист, словно пытался вдохнуть туберкулезный больной.

И вдруг — понял. Дошло. Книги — да. Непростые книги. Дорогие, видимо, очень старые, ценные. Библиотека Института Маркса-Энгельса. По ходу — еще один источник доходов господина Киприадиса… Досадно стало: ну не парадокс ли? Такой человек… Адекватный, умный вроде… Нормально зарабатывает. А заодно — получается — книжки приворовывает? Пожал плечами, выругался чуть слышно. Три ходки за мной — но примитивной кражей всегда брезговал. Так сказать, — работа, не требующая умственного труда. Тырить библиотечные томики?

И вдруг — руки начали дрожать, на лбу выступил пот.

«…Поезд Москва — Рига отправляется с первого пути»…

Мыслей стало слишком много, каруселью — сперва медленно, потом — все быстрее — завертелось понимание. Пронзительный свет залил мозг: вот оно что! А ведь чувствовал! И — криком, то нараставшим, то затихающим в немоту, веселеньким припевом шлягера выныривало: вор! А потом — давно забытым, спустившимся из прошлого словом — порождением эпохи, находкой бесчисленных «Фитилей»: несун! Кто? Неужели — он, президент фонда, мудрый Каа Константин Киприадис? Да нет, бросьте, разве это похоже на правду? Вор — вот он, один, без всяких там алиби и смягчающих обстоятельств — Горелов, трижды судимый! Взяли с поличным. Пытался спрятать (вариант — вывезти, продать) украденные книги. Те самые, из библиотеки института марксизма-ленинизма; судя по всему, из отдела редкой книги. Доказательства? Какие еще нужны доказательства — вот книги, каждая стоит… сколько, интересно, может стоить каждая? — волчок в голове внезапно остановился, будто наткнувшись на препятствие: а, действительно, сколько стоит такая вот книга? Тысячу долларов? Две? Сорок?