Светлана Метелева - Чернокнижник (СИ) Страница 8

И вдруг — руки начали дрожать, на лбу выступил пот.

«…Поезд Москва — Рига отправляется с первого пути»…

Мыслей стало слишком много, каруселью — сперва медленно, потом — все быстрее — завертелось понимание. Пронзительный свет залил мозг: вот оно что! А ведь чувствовал! И — криком, то нараставшим, то затихающим в немоту, веселеньким припевом шлягера выныривало: вор! А потом — давно забытым, спустившимся из прошлого словом — порождением эпохи, находкой бесчисленных «Фитилей»: несун! Кто? Неужели — он, президент фонда, мудрый Каа Константин Киприадис? Да нет, бросьте, разве это похоже на правду? Вор — вот он, один, без всяких там алиби и смягчающих обстоятельств — Горелов, трижды судимый! Взяли с поличным. Пытался спрятать (вариант — вывезти, продать) украденные книги. Те самые, из библиотеки института марксизма-ленинизма; судя по всему, из отдела редкой книги. Доказательства? Какие еще нужны доказательства — вот книги, каждая стоит… сколько, интересно, может стоить каждая? — волчок в голове внезапно остановился, будто наткнувшись на препятствие: а, действительно, сколько стоит такая вот книга? Тысячу долларов? Две? Сорок?

«…Поезд Москва — Рига прибывает на первый путь» — хрипло, с трудом, то ли в морозном воздухе, то ли — сквозь дыру в голове…

Но — меня, меня-то как обули! Он же просто шахматную партию разыграл! И — развел, как последнего лоха, — кого? — Горелова, опытного, между прочим, аферюгу! И — как? Да легко: вы мне нравитесь, Борис Николаевич! такие оригинальные мысли, Борис! Как голова у тебя варит, Боря! Вот и все, достаточно: побежал, как пес, за хозяином, повилял хвостом, послужил, получил сахарок. Я вдруг засмеялся в голос: он ведь даже премию мне выписал — за прошлый раз, когда (теперь-то я понимал!) отвез я ворованные книги в букинистическую лавку Дома художника. Да — а что же тогда Комментатор Мингьярович? Тоже — в доле? Надо бы выяснить в следующий раз… Если он будет…

Горечь вопреки всем законам физики поднималась со дна души вверх, к глотке, наполняла рот слюной. Я попытался вдохнуть поглубже — не вышло; достал сигарету.

«…Поезд Москва — Рига…»… Я вдруг представил себе детский паровозик, который ездит туда-сюда, прибывает все время на один и тот же путь…

Надо для начала успокоиться. Надо признать: был идиотом на идиотской должности. «Директор дирекции». А ведь колобок с рожей пахана, боров Визгун наверняка все знал. Потому и цедил слова, и смотрел так… Как? Как я заслужил — с пренебрежительным интересом: а, вот он, зиц-председатель, который вместо нас на нары пойдет — а он ниче, фактурный.

Тоской сдавило голову. Следующая волна раздумий нахлынула истерическим дамским всхлипом — «за что»? С какой стати? Ведь ни в чем я не был виноват перед господином президентом. Подобрал он меня — и, правда, как пса шелудивого; по шерсти погладил; я, дурак доверчивый, пошел за ним… Даже собаку жалеют сентиментальные читатели прессы — собаку, которую приманивают, чтобы убить вернее — а человек что же? В деталях вспомнил я наше знакомство: внезапный интерес его — как только услышал он заветные эти слова «из мест лишения свободы» — мелькнули, поди, лучом надежды. До этого — наверняка — потел ежесекундно от страха: а ну как поймают? А ну как посадят — его, гения, президента фонда, уважаемого человека? И тут — подарок судьбы: бывший зэк, сам идет в руки, только возьми. Он и взял.

«…Со второго пути отправляется поезд Москва — Великие Луки»… И чего я сижу? Срочно ехать в Великие Луки — может, там найду еще одного Киприадиса…

Книги — дорогой, тяжелый антиквариат — так и лежали у меня на коленях. Пальцы мяли сигарету — зачем? — ах да, я ведь хотел курить. Аккуратно положил три тома обратно в пакет, пощелкал зажигалкой: получилось, затянулся; дрожь чуть отпустила, но с мыслями ничего не мог сделать — муравьиной колонией навалились и бегали внутри черепной коробки, жаля время от времени. Куда теперь, товарищи? Как быть? Или — выражаясь высоким слогом суки-интеллигента Киприадиса — что делать? На минуту мелькнуло: послать его на три, исчезнуть вместе с книгами — пусть до конца оценит гениальность собственного замысла. Тут же, однако, поморщился: мелко, ей-богу. Вполне достойно президента фонда — но не честного вора. Значит — что же? Оставить книги в камере хранения и уйти, ничего не объясняя?

Дальнейшую судьбу книг я представлял прекрасно — как будто сам придумал несложную схему вывоза культурных ценностей. Я оставляю три тома в ячейке — спустя какое-то время их забирает проводник либо проводница поезда: направление, скорей всего, — заграница — и спокойно вывозит. Где-нибудь в Риге — а, может, в Лейпциге — поезд встречает представитель покупателя либо сам покупатель; все: груз сдал — груз принял. Просто.

Да, так что же мне делать? Я встал, выбросил окурок — и тут увидел их.

Двое. В форме. Идут ко мне. Сердце совершило странный кульбит. Не один раз в жизни моей это было — и никогда, клянусь, никогда я не боялся ареста так, как в эти секунды — потому что знал: не виноват, подставили. Не выпуская из рук черный пакет с тысячами украденных не мной долларов, неторопливо пошел им навстречу. Вот один полез в карман — неужели за стволом?..

— У вас огня не найдется? — мент вытащил из кармана сигарету, вопросительно глянул на меня. Машинально кивнул головой, достал зажигалку. Они прикурили по очереди, вернули мой «Крикет», сказали спасибо.

…Перед тем как сдать книги в камеру хранения, я купил пару газет, упаковал их как следует. Потом спустился в метро…

— …Здравствуй, дорогой, проходи!

Мы обнялись, Алик привычным жестом похлопал меня по спине, помог снять пальто. Странно: когда бы я к ним не приехал, гендиректор торговой фирмы «Терек» Алик Бериев был дома, с женой, детьми и прочими чеченскими родственниками. Когда он работает? Или это я все время так попадаю?

Я огляделся — ничего не изменилось. Восточный базар в московской трешке. Везде ковры: дорожки с розочками на полу, красные ковровые изделия с кистями — на стенах; обои видны были только в коридоре — но лучше бы их вообще не было; тоже с цветастыми разводами, зеленовато-серые; рядом с огромным зеркалом в раме «под бронзу» и большой люстрой «с висюльками» наверху. В зале все та же «чешская стенка» заставленная хрусталем. Над телевизором — морской пейзаж, купленный, по ходу, на Арбате. Еще года три назад я время от времени порывался сказать Алику, что теперь так не носят, и можно уже приобрести что-нибудь поновее. Но не решился, побоялся обидеть.

Он крикнул что-то по-своему жене, Мадине, — она вышла, улыбаясь, поправляя платок на ходу, чуть слышно поздоровалась — и тут же скользнула обратно в комнату.

На шум выскочил пацаненок. Увидев, спрятался за отца, обнял его за ноги и, выглядывая оттуда, как из укрытия, радостно заверещал:

— Гяур пришел! Гяур! Скоро джихад! У вас всех будет железо в голове, на вас дома обрушатся, а вы будете выть и плакать!

Я опешил — так меня здесь не встречали ни разу. Даже Киприадис вылетел из головы. Сказать ничего не успел: Алик поймал отпрыска за ухо, спросил грозно:

— Это что еще такое? Кто научил?

Тот взвизгнул — больно! — потом насупился и пробурчал:

— Так дед говорит…

Алик обреченно кивнул: понятно; отпустил мальчишку.

— Извини, Борь. Деда сюда перевез, а у него с головой плохо совсем…

— Да ладно, плюнь. Нормально все.

— Ты что хочешь кушать, Боря? Плов есть, макароны есть…

— Ничего не хочу, Алик, не голодный. Ты лучше скажи: то, что я оставлял у тебя, — цело?

— Обижаешь, брат, — чуть улыбнувшись, протянул Алик. — Конечно, целое все, на кухне пылится…

Хорошо. Это хорошо, очень. Здесь у Алика накануне прошлого ареста я оставил свою алхимическую лабораторию, свой перегонный куб, баночки-скляночки-колбочки, шприцы и ингредиенты. Будет из чего сварить винт — сыворотку правды, эликсир бессмертия, философский камень.

Алик Бериев на самом деле — Али; лишняя буква в конце — уступка столичным партнерам: «Пойми, брат, Али — это как-то… слишком… очень уж… мы же не сможем в мэрии сказать: мол, так звали зятя пророка…».

Поднялся Алик два года назад, в те драматические времена, когда чеченцы и «тверские» делили площадь у Киевского вокзала. Сначала было у него два ларька, потом пять, потом — магазин, второй, четвертый — так и возник гендиректор новой торговой фирмы. Подружились мы совершенно случайно: ресторан — компания — общие знакомцы — ну, давай на брудершафт. Это уже потом я выяснил, что Алик — золотое дно; вернее, даже не он сам, а его сестра, Амина — детский врач. Рецептурный бланк с четырьмя штампами — или, как у нас говорят, терка с четырьмя колотухами — для винтового главная отправная точка, условие счастья. Я помнил еще времена, когда солутан продавали без рецепта — но тогда он был мне не нужен: вот она, вечная драма несвоевременности.