Александр Громов - Жара. Терпкое легкое вино. Страница 7

Так ведь это все поминаемые! — изумился отец Василий. — А ты чего в стороне? — обратился он к уставшей женщине и тут же признал в ней ту самую тётку, которую вчера первой увезли на «скорой». — Вот те на, неужто за упокой? Я ведь и звать не помню как, — и снова неожиданно пришло, словно само собой: Валентина. — Да-да, помню, говорили ещё: «Валентину увезли, плохо стало». — Стало быть, Валентину, упокой Господи, рабу Твою Валентину. — А те-то двое, которых окропил, живы? — Живы, живы, — успокоительно отозвалось в сердце.

Когда для Бога — так всё просто. Не для людей, а для Бога. А ведь, если ради Него, а не себя, не ближнего, не человечества, то, в конце концов, и получается, что для всех — для человечества, ближнего, себя. Ведь Он как раз для всех и для каждого этот мир и устроил… И получается, что, только живя для Бога, мы по-настоящему начинаем жить для других. Почему я раньше не думал об этом?

Теперь надо молиться об оглашенных. Это о всех, кто не пришёл в храм. Они назвались, исповедовались, шли вчера — они ещё в пути. О них молиться, пусть все они, где бы ни были: на полях, заводах, конторах — пусть все почувствуют, пусть только почувствуют прикосновение Бога. А они хорошие, все хорошие, им только надо не забывать чувство, когда Господь коснулся их, и их воля, силы, желания стали Его силой, волей, желаниями. Какая это радость — говорить: да будет воля Твоя!

Когда отец Василий вынес Чашу, он снова увидел полный храм. С ума, наверное, схожу, мелькнуло в голове. А какое ангельское пение! Словно архиерейский хор приехал. Пусть так и будет! Так чудесно служить, когда храм полон, когда ангелы поют и ты словно лёгкие кнопочки нажимаешь, а оно само льётся и льётся…

После «Отче наш» отец Василий опустился на колени перед алтарём.

Господи! Я не знаю, чего просить! Пусть никогда не кончается эта служба!

Но на этот раз волны не обняли его.

Понятно, не по чину прошение. Прости, Господи. Научи просить! А, впрочем, что всё просить, просить… Научи благодарить, Господи! За всё. За людей. За мир. Господи, как хорошо с Тобой!

И снова он почувствовал тёплую волну, которая теперь поднимала его. Да-да, надо принять Тело и Кровь. Надо соединиться. Надо стать одним.

После службы матушка тянула отца Василия домой, но тот, казалось бы, выхолощенный, слабый, беспомощный, проявлял непонятное упорство: «Подожди, подожди», — отводил он матушкину руку, зачем-то обошёл церковь, потом долго стоял на крыльце.

Все уже разошлись. Заперли храм, а отец Василий всё чего-то ждал. И дождался. Сначала показалась чёрная точка, она стала расти и скоро нарисовались несколько женщин и долговязый мужик. Мужик был сыном Валентины Егоровой, он только махал руками и открывал беззубый и беззвучный рот, и оттого был ужасен, словно ожившее немое кино, а буйствовала, в основном, сноха и поддерживающие её женщины.

Весть о том, что Валентина Егорова, увезённая из крестного хода в больницу с тепловым ударом, умерла, прибила село. И самое ужасное, что никто особо-то и не убивался по покойнице, а в голове чуть ли не каждого, услышавшего новость, проносилось: «Что же теперь будет?». Тут же вспоминались слёзы Богородицы и отголоски грома воспринимались как роковое предупреждение.

Как ни странно, один главврач, в больнице которого, собственно, и произошла смерть, ходил чуть ли не гоголем, всем видом показывая, что вот, мол, он предупреждал, а его не послушали, теперь и расхлёбывайте. Глава района ходил мрачнее тучи. Пережитое в крестном ходе ещё не отпускало и мешало решиться на резкое и непоправимое. А делать что-то было надо.

Вечером волостные начальники, понурые и безвольные, собрались в кабинете главы. Семён Алексеевич озвучил поступивший прогноз и с досадой отшвырнул листок.

— А недалеко от райцентра, — сказал наконец кто-то после долгой паузы, — ливень был.

— Это смерчи, — объяснил главврач. — Такое по жаре бывает, но это единичное явление.

— Да и бестолковый, — поддержали его с другого конца стола, — на поля ни капли не упало, всё над детским лагерем пролилось.

— Это который попам отдали?

— Ну.

Опять наступила пауза.

— Наш-то, говорят, занемог, — произнёс кто-то за столом, и это «наш-то» больно отозвалось в сердце Семёна Алексеевича, никто раньше так не называл отца Василия, а тут все поняли, о ком речь. Все молчали и начавший говорить продолжил: — Служил сегодня. А потом пришли родственники Егоровой и чуть ли не избили его.

— Дикость!

— Злые все…

— Как он?

— Говорят, плохо. С постели не встаёт.

— К нему «скорая» ездила. Никаких следов побоев не обнаружили. Обычное переутомление. Да ещё — психический срыв. В смерти-то Егоровой его обвиняют.

— Да при чём здесь священник!

— Ну а кто же? Кто-то же должен быть виноват? Я вот сразу был против этого крестного хода и предупреждал…

— По-вашему, я виноват, что ли?

— Я этого не говорил.

— Вы хоть помогли ему? Медикаменты, может, надо какие…

— Да нет там ничего страшного. Отдохнёт и опять пойдёт кадилом махать. А насчёт медикаментов, так там дочка уже приехала и такого навезла, что нашей больнице и не снилось.

— Хватит. Что делать-то будем?

— Надо не допустить, чтобы похороны Валентины Егоровой из скандала переросли в трагедию…

— Да ладно тебе, Иван Петрович… Ну, хорошо, хорошо… Сходите завтра, поговорите с родственниками, успокойте, помогите… В общем, надо, чтобы не было резонанса. А как, кстати, двое других, которых увезли на «скорой»?

— Эти нормально, домой уже ушли.

— Вот ведь, та, которую сразу увезли, померла, а те, которые полчаса на жаре «скорую» ждали — ничего. Может, и ту дёргать не надо было? Ну, ладно-ладно, не кипятись… Это я так, теперь не вернёшь, а вот всё же, что нам с хлебом делать?

— Ещё три-четыре дня такой погоды и всё вообще пропадёт, а сейчас хоть скотине на корм соберём…

Опять все замолчали.

— Ладно, чувствую, ничего мы сейчас не высидим. Давайте завтра, утро вечера мудренее…

Белый джип, словно спадшая с неба луна, в сумерках медленно прокатил по селу к домику священника. Из него выбежала женщина, следом за ней шофёр занёс в дом пакеты, вернулся к машине и та быстро исчезла. Наступила ночь. А в домике священника забрезжил свет.

До приезда дочери матушка пребывала чуть ли не в отчаянии, а тут словно лучик ворвался. Матушка, обняв дочку, расплакалась, но тут же собралась, задвигалась, захлопотала, начала было пересказывать, что пришлось вытерпеть за последние дни, но Маша, поцеловав мать, подошла к постели, на которой лежал отец, взяла его горячую руку, нагнулась к покрытому потом лицу и шепнула:

— Папочка, здравствуй.

Он открыл глаза, постарался улыбнуться и тихонько сжал руку дочери.

— Всё будет хорошо, — сказала Маша.

Отец качнул головой и закрыл глаза. Маша почувствовала, как слабеет и выскальзывает из её руки рука отца.

— Кажется, уснул, — сказала через несколько минут стоявшая рядом матушка. — Первый раз тихо лежит, а то всё метался, стонал. Ужас, что было… Ты посиди с ним, дочка…

Маша просидела, поглаживая руки отца и любовно глядя на него, с час. Вспоминалось детство. Благодарно, но отстранённо, будто не о ней вспоминалось, а о другой чудесной девочке. «А ведь, и правда, то была другая жизнь, а сейчас я родилась в новую жизнь замужней женщины и заново учусь жить. И в ней я такая же маленькая, глупенькая и счастливая девочка. Папа, папа, мне никогда не вернуться в прошлое. Но разве моя любовь стала другой? Помнишь, как говорил дедушка: любить нельзя больше или меньше — или любишь, или нет. Любовь одна на веки вечные. И пределов нет у неё, потому что любовь — это Бог. Я не могу любить, как Бог, но я стремлюсь к этому. Как хочется обнять всех, всех близких, родных. Как хочется, чтобы у всех всё было хорошо. И Он открывает мне новое в Любви. Теперь у меня есть муж, сын. Но это не значит, что я перестала любить тебя, папа. Нет, нет и нет. Скорее, наоборот, ты и мама ещё больше укоренились в моём сердце, никакие ветра и вьюги не вырвут вас. А мне сейчас надо укоренять другие росточки, поливать, холить, нежить… Как я вас всех люблю… Господи, какое это счастье — любить… Почему не все понимают это?»

Вдруг рука отца дрогнула и он открыл глаза. От его неожиданно строгого взгляда у Маши пробежали по спине мурашки.

— Ко мне сейчас придут, — сказал он тихо и твёрдо.

Маша вспомнила, как в детстве, случалось, отец отгонял её, когда она лезла поиграть с ним. «Погоди, я Евангелие читаю», — говорил он и так же строго смотрел на неё. Как Маша в эти минуты не любила Евангелие!

«Вот и вся любовь», — усмехнулась про себя Маша и тут же испугалась:

— Кто? Кто придёт?

Отец не шевелился, будто вслушивался в окружающее. «Да он бредит, — решила Маша. — Бедный папа, а я думала, что ему стало лучше». И тут она услышала, как к дому подъехала машина, и неестественно оробевший голос матери: