Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной Страница 71

…В давние дни эрмитажной практики студентам рассказывали, что «Даная» находится на реставрации и над ней работают лучшие мастера. Вера не сомневалась, что Данаю, попавшую вначале под золотой, а потом ещё и под кислотный дождь, действительно отреставрировали — после чего спрятали от греха где-нибудь в запасниках. А здесь, пусть и под непробиваемым стеклом, скорее всего, выставлена работа очередного Славяна.

Лара поедала бутерброды и пирожные, от души запивая их молочным коктейлем, а Вера, на автомате выдавая дочери то салфетку, то улыбку, была целиком занята попыткой вспомнить — когда же она впервые почувствовала, что картины — живые?

Прежде Стенина считала, что этот дар разбудила в ней школьная учительница эстетики, Эмма Витальевна. Мягкое имя, плавные движения, невозмутимое, как у героинь фламандских портретов, лицо. Эмма Витальевна любила розовую, как сырая сосиска, помаду, приносила на уроки зефир в шоколаде, и смех был у неё глуховатым, раскатистым — с хрустальной нотой под занавес, похожей на звонок в конце строчки, когда печатают на машинке «Москва».

Репродукции в тяжёлых альбомах, первый в жизни Веры поход в картинную тогда ещё галерею на улице Вайнера… Открытием было не то, что жизнь в шедеврах ничем не отличается от реальности — Стенина как будто бы всегда знала о том, что внутри резных тяжёлых рам живут настоящие чувства. Если ещё не в более концентрированном виде. Открытием стало то, что не все, оказывается, чувствуют картины так, как она, Вера. Например, Эмма Витальевна даже не догадывалась о том, что от холста Хондекутера нестерпимо пахнет помётом и слипшимся пером. Ей бы и в голову не пришло заткнуть нос кулаком, как это сделала Лара. Однажды учительница так долго простояла у работы «птичьего Рафаэля», что Вера начала покрываться красными пятнами — у неё была аллергия на перья.

— Смотри, они как живые! — восхищалась Эмма Витальевна, но Вера-то знала, что они и в самом деле живые. Не зря тот петух так мрачно косит в её сторону — примеряется, как бы половчее клюнуть.

Сейчас, в буфете Эрмитажа, глядя, как методично Лара уничтожает армию бутербродов и эскадрилью пирожных, Вера осознала, что вовсе не Эмма Витальевна разбудила в ней дар проникать в картины и открывать каждую из них с усилием не большим, чем дверь в свою комнату. Этот дар присутствовал у Веры с рождения, сразу, всегда — и теперь она думала об этом с уверенностью ребёнка, выучившегося читать в несознательном возрасте.

В раннем детстве, когда Вера листала альбом «Избранных картин» — тот самый том печальной эпохи настройщика и его фальшивой сестры, — облака на пейзаже ван Рейсдаля[53] вдруг поплыли вправо и в лицо девочки дохнуло свежим ветром. Она не испугалась, да и какой ребёнок на её месте испугался бы? Живая книга показалась ей восхитительной. Вот почему Вера так любила этот альбом — в нём было спрятано множество историй, важно было не раскрыть его на чём-нибудь страшном вроде Маньясковой «Пытки».

И тогда же, в детстве, Вера убедилась в том, что никогда не сможет шагнуть через раму — и оказаться на лугу вместе с пляшущими музами.

Незадолго до отъезда в Питер Вера читала девочкам перед сном любимую книгу Евгении — «Мэри Поппинс». Стенина тоже любила эту сказку, и более того, считала её мудрым, философским, несправедливо приписанным к детским сочинением. Читали они тем вечером главу о капризах Джейн — как мальчики, изображённые на Королевском Фарфоровом Блюде, что висело у Бэнксов на стене, пригласили её войти — и стать частью нарисованного мира, жизнью за рамками жизни. У Джейн это получилось без малейших усилий — и, что особенно восхищало Евгению, за пределами нарисованной картинки действительно имелась другая жизнь, невидимая тем, кто смотрит на обрамлённый сюжет. Там был дом, где жил загадочный и страшный Прадедушка, была некая девочка — старшая сестра нарисованных мальчиков, но увидеть их можно было единственным способом — пройти через раму, как будто это дверь. Читая сказку, Стенина думала о том, что ей этот фокус не по плечу — картины были живыми, но при этом оставались недоступными.

Портреты часто позволяли себе лишнее: пытались ухватить Веру за плечо, кто-то даже хлопал её игриво пониже спины, как тот старичок из Лувра — Вера не помнила названия и автора картины, но не могла забыть блестящие глаза и щегольской жест, каким старичок поправлял свои седые усищи, похожие сразу на две курительные трубки. Пробовать отвечать тем же, как она пыталась делать в юности, — не только бессмысленно, но и опасно. Вера отлично знала, чем это кончится: рука, попытавшаяся нарушить покой картины, наткнётся на мощную стену и будет болеть несколько дней, как от сильного удара.

А ведь в некоторые полотна ей очень хотелось войти — как входят в реку жарким днём. И далеко не всегда это были уютные пейзажи. Несчастный блудный сын у Рембрандта падает в объятия отца так, будто это объятия Бога — вечный приют. Вера, глядя на картину, стоя перед ней в добровольном почётном карауле, всякий раз чувствовала головокружение — ей хотелось упасть на колени вместе с этим износившимся, промотавшим свою жизнь человеком, — упасть вместо него, и чтобы её точно так же обняли, прижали к себе и простили. Рембрандт писал эту картину в конце жизни — на самом деле блудный сын не возвращается домой, а умирает, и его принимает не отец, а Бог — без всяких «будто». Действие невозможно удержать на холсте и ограничить рамой — настоящим мастерам не требуются уловки вроде тромплёев[54] для того, чтобы зритель почувствовал себя соучастником.

— Мы тут до вечера будем сидеть? — с надеждой спросила Лара, успешно выигравшая сражение с бутербродами. Сытая мордашка лоснилась, как новая кожаная сумка. Надо будет сегодня позаниматься с ней математикой — а то за каникулы окончательно всё позабудет. И ещё сочинение задали по картине Левитана «Золотая осень» — где одна берёзка как будто бы перебежала на другой берег и теперь тоскует по подружкам.

— Ты обещала в «Детский мир», — напомнила дочь. — И в музей я больше никогда не пойду, лучше с бабушкой останусь.

В «Детском мире» Лара долго не могла ничего выбрать — а потратить деньги, выданные «на поездку» старшей Стениной, хотелось. Вера с ног падала от усталости, когда дочь отыскала наконец прилавок с игровыми приставками.

— Подбавь пару тысяч на гейм-бой, — попросила она.

Дома Лару с трудом уняли к полуночи — никак не хотела ложиться, капризничала. То обнимала с разбегу Лидию Робертовну, так что бедняжка, не успев сгруппироваться, сгибалась пополам, как неудачливый вратарь. То заворачивалась в штору — а штора была пыльная, и девочка принималась кашлять. Вера не удержалась, шлёпнула её по заднице, получилось — сильно. Ладонь горела, дочка рыдала в объятиях бабушки и уснула с ней рядом, как маленькая.

Последний петербургский день мать и дочь провели порознь — Лара играла теперь уже в собственный гейм-бой на бабушкином диване, а Вера бродила по ещё одному известному музею, где было выставлено непостижимое количество мёртвых картин. Подделки чередовались с оригиналами с частотой шахматной клетки.

«Хорошо, что никто не видит того, что вижу я», — размышляла Стенина, а потом её как будто дёрнули за рукав. В точности как Лара, которой здесь не было.

Вера остановилась перед вне всякого сомнения подлинным Левитаном, вдохнула пряный аромат осенней листвы — и вслух сказала:

— Да ведь этим можно зарабатывать!

— Если научитесь так рисовать — несомненно, — тут же ответил ей какой-то болтливый портрет.

— Не собираюсь я рисовать! — ликовала Вера, слегка, впрочем, кривя душой — потому что занималась в настоящий момент именно тем, что рисовала себе картины бурного коммерческого успеха и безбедной жизни.

Сарматов позвонил, когда она шагала к станции метро с поглупевшим от счастья лицом.

— Ты не забыла о моих делах? — спросил он.

Экспертизу Вера отвезла на Васильевский в один из первых дней, Бурлюк оказался не Бурлюком, и покупку отменили, так что в списке дел значился единственный пункт — встреча с продавцом редких конвертов. Человек по имени Степан Ильич назначил Вере встречу на Финляндском вокзале, сегодня, в пять. Сочетание слов «Ильич» и «Финляндский вокзал» звучало вполне обнадёживающе.

— Не волнуйся, всё будет исполнено, — обещала Вера.

— А ты почему такая счастливая? — подозрительно спросил Сарматов.

— Да просто погода хорошая, — сказала Вера. Тут очень уместно задул буйный ветер, и последних слов Сарматова в трубке она не расслышала. Зато почувствовала знакомое царапанье в горле — там скребли тонкой лапкой с когтями.

— Ты чего это вдруг? — изумилась Вера. — Кому мне сейчас завидовать?

— А ты посмотри по сторонам, — заныла летучая мышь, — какой прекрасный город! Вот чего бы нам с тобой не переехать сюда лет десять назад? Сейчас-то понятно, что поздно. Сейчас нам всё поздно…