Сергей Самсонов - Железная кость Страница 72

— Ну чего ты сидишь-то, как кот над сметаной? Посмотри, что они пробивают. Они старые наши ЗАТО пробивают. Лесногорск, Златоуст-36, Заозерск. Просевают вручную песок. Всюду, где НДС с тобой спиливали. Все прокладки в ЗАТОшках, сквозь которые сталь прогоняли. То есть все вообще, за любое цепляются. Ты же ведь понимаешь, что так будет последовательно. Что ж ты гонишь по встречке, как бухой тракторист по проселочной? Типа делаешь вид: курс проложен, и тебя никому не спихнуть. Мы не сможем так двигаться вечно. Когда нас подгрызают. Когда, блин, вообще непонятно, от кого все вот это исходит — конкретно кого! Нет, ну понятно, что сигнал пошел от «самого». Но ты скажи, это «он» сам тебя так разлюбил или какой-то пидорас «его» настраивает? И если настраивает, сука, то кто? Ну Бесстужий, понятно — ему мы везде перешли, но ведь сам он никто, он под Свечиным. Вся эта их компания фээсбэшная. Они же как мы — с девятого класса, опоссумы, вместе, в одной волейбольной команде играли. И если от этой компании все, тогда что им надо, размер их претензий? А если «он» сам так настроен, тогда… Хуже, если «он» сам. Если ты уже так раздражаешь «его» самого. Говорят, знаешь, что «он» сказал… — сообщал как про страшное, рак. — «Неужели никто, кроме меня, не может дать вот этому Угланову по рукам?» А я говорил тебе ведь, говорил. Все эти, блин, твои самодержавные замашки. На хрена ты хамил «ему», а? Прибаутками, блин, в «его» духе «ему» отвечал? Я, мол, лопаю так, как потопал. Ты, мол, тоже потопай, как я. Кто говорил, страной управлять должны промышленные люди, все остальные — менеджеры клининга? Это ж самое худшее, что вообще может быть. Если «он» посчитал себя лично задетым. Я звонил Вите с Сашей… если ты не желаешь звонить: мол, не царское дело… Они сами пошли на снижение: «он» ничего уже им не считает нужным объяснять. Голодцу звонил, всем — они умерли. Или мы, что верней, для них умерли. Так что ты бы кончал свои детские — не позвоню, не поползу через порог, как в Золотой Орде у хана, кверху задом. Тема, надо сейчас выходить на контакт с этой всей волейбольной командой, потом будет поздно. Ну не хочешь ты сам — ну давай тогда я, я не гордый. Пусть они обозначат — как бы это, прости, ни звучало — условия.

— Ты дебил? — отключил это хлопанье ластами. — Да «Руссталь» целиком — вот и все их условия. Зачем требовать долю, если можно взять все?

— Ну а «его», «его» позиция какая? Кого «он» видит в нас?

— А у «него» одна позиция — сверху. «Он» там как бы вообще не терзается. Все же цивилизованно. Никто же нас с тобой не ставит к стенке, не объявляет аргентинскими шпионами. Нас вообще по предварительным раскладам предполагается оставить у руля. Машинка-то нужна в исправном состоянии. Мы с тобой будем дальше работать, а они нас с тобой потреблять.

— И если не ляжем… — С девятого класса Ермо изучал устройство «Угланов»: не согнется, не ляжет. — Тогда нам надо как-то выходить через продажу. — Глаза его обшаривали завалы, скальную породу. — Как думаешь, с Митталом слиться реально? Тогда это все, это будет сверхновая, и суд ее величества тогда решает, кто мы. Да только вот хрен — сквозь антимонополку не пролезем. Вот рыпнемся только — и сразу угроза национальной безопасности России. Ну что ты так лыбишься? — И впялился с собачьей, рвущейся в тепло, к дымящейся миске с костями надеждой — едва разглядев и давно изучив значения всех углановских ухмылок. — Придумал что? Придумал?!

— Ну уж не под Миттала лечь — это точно. Если ты даешь трахнуть кому-то жену, то ты как называешься? А если ты идешь с достойной женщиной в загс? Ты, кстати, как к француженкам относишься? — Угланов выкладывал давно припасенное, свой план пятилетки, творения «Русстали», идею, которую выносил, выточил еще до вот этой войны с русской властью, и надо было только подождать последние пять лет, пока сталелитейное французское исчадие «Арселор» утратит окончательно плавучесть. — Мы продать ключевую компанию фашистам не можем. Но жениться-то можем. На любой иностранке. «Арселор», «Арселор», — вдунул желтое волчье пламя Андрюше в глаза. — Он потонет сейчас без подпитки ликвидностью. Там сейчас все решается. Миттал хочет давно в абсолютно крупнейшего вырасти. В идеале сожрать и французов, и нас, у него же ресурса немерено. Треугольник любовный стальной. И какая тут наша игра. Я ему обозначил, что готов с ним работать в направлении слияния, если в общей структуре у нас будет сорок процентов, и поэтому он сейчас вылетает в Москву — пробивать это дело. Ему кажется, здесь — Украина, дикарям показать можно будет стеклянные бусы, и они ему все отдадут. Это всем им немного собьет равновесие. И Кремлю, и индусу. Ну а мы, пока весь сыр да бор, тихой сапой к французам подкатим. Миттал им предлагал свои акции, фантики, за поглощение: типа он на прокорм сорок тысяч рабочих берет и потянет со дна их, а мы — пять с половиной, сколько можем живыми деньгами сейчас, и плюс все наши акции. Либо мы им подбросим вот этот кусок, либо им половину своих сталеваров к зиме сокращать и у них это кончится штурмом Бастилии. Они сделают к лету, какую мы скажем, эмиссию, как бы под привлечение, а на деле под нас, чтоб у нас в капитале была половина фактически. И у этой команды волейбольной тогда вообще нет никаких рычагов юридических, чтобы это нам остановить: мы же родину не продаем, мы для родины, наоборот, покупаем ресурс. Ну а то, что прописка у новой компании будет в Люксембурге, а не в Элисте — это уж извините, мы право имеем. Мы уж как-то, наверное, это успеем, Андрюш, прежде чем они нас подкопают в России… — перепахать построчно, выпестовать сделку, по миллиметру на коленях проползти 174 метра брачного контракта, с миноискателем, сверхчутким эхолотом на предмет выявления донных ловушек. Это будет высасывающе медленный, долгий процесс — взаимных одобрений, несогласий, переписывания буква за буквой свода правил семейного существования, прохождения контрольных отметок «симпатия», «страсть»… до «давай будем вместе всегда» и до «я поняла, меня в этом человеке устраивает — все», он запрыгнул в кабину, Угланов, запустил этот счетчик на дни и минуты, и теперь либо он обнесет Нотрдамским собором европейского права свою собственность-«я», либо эта, родная, трясина сожрет все его напрягаемые прочности.

— Ну а если они нас… — сквозь очки заблестели глаза у Ермо, колыхнулось горячее зверье нутро, — чисто русскими методами?

— Так в России живем, — только верность свободе и злое веселье жгли Угланову ровным калением живот. — Русский — это ведь тоже судьба.

2

По свободной, до звона натянутой хорде раскраивал воздух углановский поезд, пусть и плещет теперь то и дело будильничным дребезжанием в ухо, как крутым кипятком из свистка скороварки: прокурорские крысы взрываются в клочья на прогрызенных ими местах силовой изоляции, но грызут и грызут, прорываются вглубь, и прошли уже апт-неоком, келловей, на Украине разрыли лжеэкспорт — бересту с полустертой печатью могутовской «дочки» и просьбой к Украинским железным дорогам переправить семнадцать вагонов белой жести из адреса SANKO Makina Ltd в адрес ЗАО «Завод имени Малышева» — уклонение от обязательной донорской помощи Российской Федерации и Украине в размере 40 % НДС. В закрытых территориальных налоговых могильниках Свердловск-44, Свободный, Заозерск, Разбойник, Черный Камень, в калмыцких степях и мордовских лесах, свободных от коврового налогообложения, неутомимо копошились бригады археологов, обмахивая кисточкой фрагменты клинописных уставных табличек ООО «Бозон», «Пульсар», «Квазар»… и сколько еще было выструено им, Углановым, молоки однодневок, необходимых только для того, чтобы десятки раз перепродать себе же самому новорожденное стальное содержимое многокилометровых железнодорожных составов и срезать все фискальные щупальца, путы, лианы Государства Российского.

Подкатили к гранитным берегам монумента императору Сталину, заползли сквозь чугунные кованые, с треугольником и шестерней «Русстали», ворота — толкнулся из-под черной брони, распрямляясь во весь двухметровый, и сразу меж привычными автомобильными спинами на стоянке приметил долгожданных гостей: две незримо как будто осиянных, лучащихся вездеходной силою туши «А8» с фэсэошным «лендровером» сопровождения. Без звонка, церемоний вонзились — «мы решаем, когда нам с тобой разговаривать», «мы проедем к тебе, когда мы захотим», вот совсем как бандиты Сильвестра и Дедушки в позапрошлую эру валютных менял и железных ларьков с бабл-гамом: те могли его тронуть руками, и тогда он, Угланов, подрагивал от животного страха, а сейчас — в общем, нет.

Он воткнулся под своды, и тюленья головка секретарши с глазами белька пропищала ему из-за стойки вдогонку: «тут к вам из… и сказали: никому не звонить». Смысла не было в «пусть подождут», в ответных насекомых уколах броненосцам: вырвать руки и выволочь за ноги — если б это, не меньшее, мог он сделать с ублюдками… все равно он их ждал, даже зная в лицо, кто придет. «Запусти их ко мне», — опустился за стол и еще раз прислушался: ничего не дрожит в нем под ребрами — и остался доволен равномерным и равнообъемным беззвучием сердца.