Николай Псурцев - Тотальное превосходство Страница 73

Кудасов все видел.

Он понял, что.

Ему это не свойственно.

Или было когда-то.

Он сам пуглив, но убить бы сейчас смог, хотя это дело сильных, тех, кто пугливость свою умеет давить — если не окончательно, то на время. Он сильнее меня, наверное…

Кудасов понял отчего. От несовершенства. Я мало работаю. Над судьбой, то есть над созданием обстоятельств, то есть над своей силой. Много сомнений. А значит, все еще по-прежнему много страха… Нет, нет, все херня, мало страха, и только на самом дне меня, глубоко и засекреченно! Тогда почему же я так и не выстрелил, мою мать, придурок, не требуемый самим собой же, некондиционный, но с умыслом неотбракованный (кем-то, чем-то), один из табуна?!

Кудасов поскреб воздух пальцами и сказал что-то короткое, громко, как выхаркнул непрожеванный кусок мяса, застрявший в горле, или прорычал нечто не по-русски, не по-человечески, пнул львицу мыском после…

Львица заширкала по полу когтями, поднимаясь, собираясь в прыжок, скорчила морду нелепую, вроде как грозную, взбесившиеся глаза нарочито тараща, вспухла, как надулась. Отняла себя от пола и вверх-вперед себя направила — в меня, на меня, и все быстро-быстро так случилось, что я не сумел даже с обстановкой освоиться, пистолет так и остался висеть на указательном пальце моей правой руки.

Я на ступню успел отступить, только-то и всего. Ни бежать ни стрелять. Рука вспомнила о пистолете не вовремя, опоздала. Я увернулся машинально и избежал потому столкновения с мордой львицы, уже заслюнявленной и закипевшей. Она толкнула меня лапами в грудь, в плечо. Платяной шкаф, набитый вещами до отказа, упал на меня — так я понял…

Падая, потерял глаза, они взлетели к потолку, все основательно осмотрели и потом снова вернулись на место — как на веревочках, точнее, как на резиночках.

Кудасов, как в масле выкупанный, потом измазанный, отражающий свет всеми частями тела, смотрел какие-то мгновения, невеликие, с любовью вслед поспешившей ко мне навстречу маленькой львице и после без промедления уже побежал к двери, смеялся, будто икал, когда бежал.

От маленькой львицы воняло — зло — свалянной мокрой шерстью, мочевиной, тухлым дыханием, прокисшим дерьмом и славно духами, не воняло, благоухало, пахло, кажется, «Ангелом» Тьерри Мюглера… Страх сам испугался и застыл где-то в середине меня. Не на дне уже, со дна поднялся, но до сознания не добрался… Я все понимал и в состоянии был принимать решения. Не дергался, не суетился, не паниковал, не отдавался безвольно и бессильно постороннему воздействию, набору обстоятельств, увлекающему маняще течению, сопротивлялся, дрался и, более того, знал сейчас, как сопротивляться и каким образом драться…

Вмял львице большой палец левой руки в глаз. Когти ее драли мой пиджак, до тела доставали хоть и ощутимо, но пока не больно… Глаз катался под моим пальцем, гуттаперчевый, не лопался, не плющился. Львица орала, зубами грохоча возле моего лица… Жалко мне ее. Без вины виноватая, использованная и выброшенная, обыкновенная несчастная женщина — только звериная, доверчивая, доброжелательная, податливая, без особого труда приручаемая, бедная, бедная…

Но моя жизнь со мной еще дружит. И может быть, даже любит меня. Так же, как и я ее — наверное… Надо будет после подумать… И правда, а стоит ли любить жизнь? Может быть, следует просто идти по Дороге? Надо будет подумать… Я хочу еще жить, то есть думать, смотреть, разрушать, творить, двигаться, изменяться и идти по Дороге, то есть поступать так, как должен (а это удовольствие! и какое!), и поэтому, как бы мне ни было жалко маленькую львицу, но я должен был нынче причинить ей несовместимый с ее здоровьем, благополучием, а возможно, что даже и жизнью, вред.

Я выстрелил ей под ребра, туда, где сердце, три раза, рука подчинялась на сей раз беспрекословно и с энтузиазмом. Львицу тряхнуло грубо и бесцеремонно три раза вслед за выстрелами, закорчило и погнуло потом. Она елозила на мне еще несколько секунд, удивленно и беспомощно глядя левым, не продавленным глазом в глаза мои, в оба, то в один, то в другой по очереди, не понимая, что происходит, спрашивая, и затихла затем, так ни о чем, судя по всему, и не догадавшаяся, умирая…

Увидел последнюю картинку ее сознания, кажется — заросший рыжими волосами Кудасов обнюхивает что-то ожесточенно у нее под хвостом…

Нет света почти, контрольные лампочки, как ночники, в коридоре, едва вижу свою тень, забыл о фонаре — потерял? подарил невидимому встречному? сознательно усложнял себе задачу? — отчего-то; спешил, но вокруг себя заметил свечение и потому понимал и видел, куда шел, я светился легко и неровно, как недобросовестно покрытый фосфором; здесь, в цирке, много неясностей, странностей, не чудес, но чего-то такого, что стимулирует воображение, например запахов, шумов, утаенных помещений, незнакомых предметов, неожиданных вспышек, то там, то там, то там, как бенгальские огни кто-то зажигает и гасит через мгновения, не исключено, что измазался где-то фосфором и вправду — или это я сам светился от нарождающейся святости или от пребывающей силы, — я меняюсь все быстрее и быстрее, я это чувствую.

Найду и убью, или ущипну за задницу, или оттаскаю за член, или прищемлю нос, выверну его из лица, как выворачивают лампочку из патрона, или настучу щелбанов, или сделаю саечку — накажу, одним словом, сурово и назидательно, чтобы неповадно было повторять подобное ни в этой жизни, ни в другой, ни на этом свете, ни на том. Это последний мой бой на Земле, битва, драка, и я должен провести их, его, ее со всей возможной для меня тщательностью и безупречностью — всякий час жизни, вполне вероятно, заключительный, завершающий, а значит, самый важный, решающий, действия, совершенные в этот час, и их качество дадут мне силы, когда наступит неотвратимое, достойно умереть…

Он не закончит игру, не уйдет; если спрячется, то не укромно, а почти открыто, то ноготок покажет, то волосок, возбуждается от своего Дара, здоровеет от людского страха, заталкивает в себя энергию, поет про себя, а случается, что и вслух, что он может ВСЕ в этом мире, и никто ему не враг поэтому, и никто ему не друг поэтому, все может, все, все, все; точные и тонкие поединки любит, но только тогда, когда у него имеется преимущество — вот сейчас, сегодня у него как раз преимущество, это его земля, и он увидел еще, что я на какое-то время все-таки, пусть даже на короткое, испугался его.

Все равно, куда теперь иду, доберусь до него обязательно, рано или поздно, лучше рано. Я собран, организован и чувствую себя всего — подобное редко случается, но в нынешнюю ночь все чаще и чаще; мне кажется, что я начинаю узнавать что-то такое, что поможет мне когда-нибудь, лучше раньше, обрести настоящую жизнь и настоящее бессмертие.

В мутных зеркалах, в пыльных стеклах дверей и пожарных ниш цеплял свое отражение, не узнавал себя, я вырос, я сделался краше, я улыбался… Касался головой потолка, а плечами стен. Смеялся. Только выдохом мог разрушить все здание. И похоронить в нем Кудасова. Но я вынужден сначала определить, где он спрятал, сучий пидор, Настину дочку… Шепчут женские голоса что-то о взаимности, спокойствии и удобстве. Мне эти звуки только кажутся или коридоры цирка в данный час действительно заполнены призраками? Плачут мужские голоса о стабильности, перспективе и отсутствии перемен, о сне, как о самом счастливом занятии, об отдыхе на берегу речки под сосенкой или под березкой, о теплой женщине и теплом обеде. Неужели так плохо здесь было? Призраки не жалуют свою прошедшую жизнь… Артист, мне всегда казалось, должен быть одержимым, артист должен быть безумным, языки пламени, видимые, должны то и дело вырываться у него из глаз, из ноздрей, изо рта… Я пока что не слышу шепота восторга и удовлетворения. Никто или ничто не рассказывает мне о том, что миссию свою они или он выполнили, выполнил до конца, о том, что свое предназначение полностью реализовали, реализовал, и о том, что удовольствие от жизни они, он получили, получил неземное и божественное… Мне страшно… Всем людям почему-то так хочется жить совсем другой жизнью… Не всем. Мне не хочется…

Я стучался во все двери, заходил в открытые, звал Кудасова, чаще ласково, реже злобно и оскорбительно. Поднимался по лестницам, опускался, поднимался, катался на перилах, считал ступени, следил за дыханием, улыбался, улыбался… Не останавливался.

Самое простое и верное решение поиска пришло ко мне последним. Я уже испробовал сложные пути и теперь повернулся к самым банальным и примитивным, то есть к тем, которые приходят к тебе первыми, но ты их тем не менее отбрасываешь, считая, и чаще всего правильно, что заявившее о себе первым решение всегда ошибочно… Но не так случилось сегодня… Когда вышел вслед, через какое-то время, конечно, и не короткое, вслед за Кудасовым в коридор, оставив за спиной отданную в жертву, еще недавно такую счастливую, влюбленную, собирающую удовольствие львицу, увидел арену, на мгновения, мелькнула картинка перед глазами и пропала, освещенную бело в самой середине, черную по краям, и кого-то, вверх руки воздевшего в луче запыленного света… Не поверил себе — слишком доступно, настоящее не бывает доступным; точные и оптимальные, единственно необходимые знания, выводы, открытия, решения добываются с трудом, с боем, с потом, со страданиями, с лишениями, и они никогда не просты, не обыкновенны, не избиты, не затасканы… Кудасов уготовит мне некие испытания в сложном, причудливом чреве цирка, озадачит меня загадками, станет провоцировать меня на неадекватные реакции, попытается вынудить меня опять испугаться его, думал я. Ошибался. Кудасов оказался грубее, жестче и злее, и потому, наверное, умнее… Игры — это для тех, кто жаждет самоутверждения, потому что сомневается… Или рассчитывает на развлечение, потому что скучно… Скучно всем и когда бы то ни было. Таким родился мир. Не скучно, если ты всегда жив, всегда… А если иначе, то предчувствуешь (смерть) и тебе оттого на самом деле, глубоко, в самой тайной части тебя, все равно, ты ко всему равнодушен, тебя ничто и ни к чему не побуждает и не вынуждает, все неважно… Самоутверждение, развлечение — два способа скрыться — из многих бессчетных других, спрятаться и полагать, что все, что за пределами твоего укрытия, к тебе не относится, там умирают, там страдают, а к тебе это не придет никогда, ты исключение, такое случается, наверное, такое должно случаться… Кудасов что-то знает о жизни и потому видит, что никуда не деться. Зачем длинная и пустая игра, когда в общем-то ВСЕ РАВНО? Легко устать, забыться, заснуть и проиграть потому. Лучше все сделать скорее, и эффективней, и эффектней, и точнее.