Николай Псурцев - Тотальное превосходство Страница 74

Самое простое и верное решение поиска пришло ко мне последним. Я уже испробовал сложные пути и теперь повернулся к самым банальным и примитивным, то есть к тем, которые приходят к тебе первыми, но ты их тем не менее отбрасываешь, считая, и чаще всего правильно, что заявившее о себе первым решение всегда ошибочно… Но не так случилось сегодня… Когда вышел вслед, через какое-то время, конечно, и не короткое, вслед за Кудасовым в коридор, оставив за спиной отданную в жертву, еще недавно такую счастливую, влюбленную, собирающую удовольствие львицу, увидел арену, на мгновения, мелькнула картинка перед глазами и пропала, освещенную бело в самой середине, черную по краям, и кого-то, вверх руки воздевшего в луче запыленного света… Не поверил себе — слишком доступно, настоящее не бывает доступным; точные и оптимальные, единственно необходимые знания, выводы, открытия, решения добываются с трудом, с боем, с потом, со страданиями, с лишениями, и они никогда не просты, не обыкновенны, не избиты, не затасканы… Кудасов уготовит мне некие испытания в сложном, причудливом чреве цирка, озадачит меня загадками, станет провоцировать меня на неадекватные реакции, попытается вынудить меня опять испугаться его, думал я. Ошибался. Кудасов оказался грубее, жестче и злее, и потому, наверное, умнее… Игры — это для тех, кто жаждет самоутверждения, потому что сомневается… Или рассчитывает на развлечение, потому что скучно… Скучно всем и когда бы то ни было. Таким родился мир. Не скучно, если ты всегда жив, всегда… А если иначе, то предчувствуешь (смерть) и тебе оттого на самом деле, глубоко, в самой тайной части тебя, все равно, ты ко всему равнодушен, тебя ничто и ни к чему не побуждает и не вынуждает, все неважно… Самоутверждение, развлечение — два способа скрыться — из многих бессчетных других, спрятаться и полагать, что все, что за пределами твоего укрытия, к тебе не относится, там умирают, там страдают, а к тебе это не придет никогда, ты исключение, такое случается, наверное, такое должно случаться… Кудасов что-то знает о жизни и потому видит, что никуда не деться. Зачем длинная и пустая игра, когда в общем-то ВСЕ РАВНО? Легко устать, забыться, заснуть и проиграть потому. Лучше все сделать скорее, и эффективней, и эффектней, и точнее.

Окунулся, плыву, темнота гладит щеки, пальцы, она густая и теплая, нежная, как мех, ворсинки забираются в нос, хочется чихать и смеяться, я смеюсь, я уверен в непредсказуемости мира и в его вечности. Подо мной арена, черная по краям, в середине ее круг света. Свет жжет арену и человека, который стоит посередине круга, воздев руки к небу, к потолку цирка или обыкновенно вверх, смотрит в мою сторону, словно знает, где я, и улыбается, по-прежнему голый…

— Когда вытягиваю руки вверх, я себя чувствую. — Кудасов не снимал с лица улыбку, тянул кончики губ все так же к вискам, как и в тот миг, когда я увидел его, мышцы вздрагивали то там, то здесь, то тут, как у лошади в зной под мухами, член, не полно накачанный, тревожился на сквозняке. — Не идентифицировал себя с собой лет до десяти. Вроде был, а вроде и не был. Осознание себя не каждому удается. До конца жизни многие, большинство спят, срут, трахаются неприятно, так и не понимая почему, для чего и что понуждает, кто… Так и я спал… Долго. Как и все… Даже если и спешил, то по инерции, без необходимости и без удовольствия. Не знал, что такое удовольствие и зачем. Никто не объяснил, не показал, не подарил… Сам дознался. И не просто, а даже классифицировал его. Удовольствие от вкуса, от цвета, от девочки, от мальчика, от идеи, от нового, от безупречности — хорошо, удовольствие от осознания себя, от понимания того, что ты что-то можешь и от контроля над собой, — все… Пробовал, не удавалось. Пробовал. Не удавалось. Пробовал, мать мою, бля! Не удавалось, на х…! Ни осознания, ни понимания, ни контроля! Так слаб, так слаб… Убивал себя. Но понарошку — чтобы пожалеть потом себя же… Что дает ощущение не зря потраченного времени и ощущение величия, что не менее важно? Сотворение тобой того, чего еще не было. Не любовь, не добро, не внутренняя гармония и даже не цель, а именно сотворение тобой того, чего в этом мире еще не было, в твоем мире…

Ты труп, пришептывал, без ярости теперь и даже с сочувствием и без ненависти, это уж наверняка; ненависть всегда слабость, я добился понимания этого от себя — недавно, сострадание и доброжелательность к противнику — вот это настоящее; я убиваю кого-то или я просто, допустим, что-то делаю кому-то скверное, вовсе не потому, что не люблю этого кого-то или ненавижу, а всего лишь потому, что должен подобное сделать, обязан, вынужден, не имею права не действовать, такой мой поступок принесет пользу, он окажется правильным, востребуемым, ты труп, ты труп, ты труп… Теперь решусь. Рука, без сомнения, послушается. Она уже дрожит от нетерпения. Еще несколько метров. Совсем немного ступеней.

— Дети? Они же тоже умрут. Мне страшно производить их на свет. Пусть кто-то другой берет на себя эту ответственность. Я жесток. Но не до такой же степени, в конце концов. Мне их жалко. Мне их жалко. Мне их жалко. Как и себя… — Поднятые руки побелели и высохли, вены, жилки, сухожилия отвердели, вспучили кожу, пальцы, ладони меловые, совсем как гипс, может быть, умерли. — Влиять на мир, изменять его — также мудрое и божественное занятие… То-то и так-то было сегодня, и вчера, и позавчера, и сто лет назад, и двести, и всегда, а я сделаю по-другому, лучше… Могучее ощущение. Как такое осуществить?.. А у меня же ведь Дар! Я внушаю страх. Не всем, к сожалению, но многим и очень часто и, как правило, тем, кто решает… Размел цирк к е…й матери! Убрал всех. Видел, что тяготятся своим делом, мечтают о другой жизни и мужчины и женщины, смотрел на них всех и говорил с ними с отвращением, вялые, спят, ничего не желают… Набрал тех, в ком видел задор и движение… Нашел наслаждение и удовлетворение собой. Сделаю лучше… Изменять мир — значит тоже укрываться от неизбежного. Но укрываться таким образом — значит, во всяком случае, приносить вместе с тем и пользу — миру, себе, кому-то из людей, хотя бы одному… Когда энтузиазм прошел и пришла работа, выяснилось, что большинство из тех, кого я набрал, тоже на самом деле желают себе другой жизни…

Наступил на опилки, вот я уже рядом, ствол примеряю к промежности Кудасова, у руки нет возражений, и у пальца, и у плеча, и у глаза; скажи мне, где девочка, или ты действительно труп; молчу, только слушаю, говорить мне пока нечего, я не определяю повода; опилки принимают ноги с готовностью, уютно, ожидая, скромно, без звука; в какую сторону я ни отклонялся бы, Кудасов следит за мной глазами и зубами, торчащими меж губами, губы, натянутые вдоль десен, одеревенели, посинели, а руки, наверное, отваливаются уже вовсе.

— Не одержимы были, постны и притушены, приглушены, в глазах нелюбовь и безрадостность, говорят в свободное время о чем угодно, но только не о деле, мрачнеют, грустнеют, глупеют, когда вдруг вспоминают о деле. — Кудасов связал пальцы над головой, чтобы легче, наверное, удерживать их было наверху, локти сгибались то и дело, часто, связанные пальцы качались, как на ветру, и не тихом, но не падали тем не менее. — Кто-то из них короля в себе выращивал, кто-то ненаяву писал роман, другая рассказывала себе про любовь красавца-миллионера-интеллектуала с Восточного побережья, третий засматривался оцепенело на проезжающие черные бронированные автомашины с охраной, в воображении сидел внутри, говорил, важный, гордый, по всем телефонам одновременно, командовал. Все мудаки… Никто не понимал, что спички всегда лежат в кармане каждого из нас, надо только потрудиться достать их и зажечь…

Остановил себя там, где еще нет света, граница ясная, черное, белое, без теней, без полутонов, такой источник, высокие технологии, американское качество, а может быть и европейское, а может быть еще и советское, но качество, свет не рассеивается, идет плотный, насыщенный, дорической колонной, непривычно упитанным столбом; он, свет, будто от Бога исходит, можно задохнуться от восторга, оказавшись под ним, в нем, внутри него, я убежден, я бы задохнулся, но не насмерть, конечно, не позволил бы себе вот так просто; Кудасов не задыхается, но ему приятно, он чувствует себя там могущественным и на все способным; руки совсем истончились, я видел движение крови по их венам и артериям, кровь разного цвета, как и описывается в учебниках, темнее, светлее; изнутри колонны света не видно, мне казалось, того, кто стоит за ее границей, так оно и было, наверное, на самом деле, но Кудасов всякий раз поворачивал голову именно в ту сторону, где оказывался я, и сейчас вот он тоже смотрел точно на меня, несмотря на то что я и оставался по-прежнему в темноте, пусть, возможно, и непоправимо близко, хотя взгляд его, а я только недавно это заметил, минуту, меньше, нисколько на самом деле не сосредоточенный, не сконцентрированный, рассеянный, мутный, как у слепого.