Андрей Дитцель - Кентавр vs. Сатир Страница 8

Тем летом всё казалось апокалиптическим, и в первую очередь — два бесконечных месяца разлуки с любимым. И разумеется, воздержание, которое после долгой и насыщенной полосы половой жизни обрекает на головные боли, расстройство желудка, шатания и душевные метания. (По мере взросления секс перестает играть такую важную роль — это в какой-то степени правда.) «Вижу, как тебе плохо, — сказала однажды Маша. — Давай, я тебе гармонизирую сексуальность?» При всём недоверии к Машиному методу от предложения было трудно отказаться. «А как это на меня подействует?» — всё же поинтересовался я. «Организм сам возьмёт у природы то, в чём он в данный момент нуждается, я только приоткрою канал!»

Саму терапию я помню смутно, дело было на Затулинке, у родителей. Папа порадовался, разглядев через приоткрытую дверь, что я валяюсь в постели с девушкой. Потом мы с Машей поехали в Академ, чтобы забежать к ней домой за купальником и податься на пляж, где мы тем летом, к слову, слыли среди нудистской общественности самой звёздной и эстетической парой.

На улице Маша поинтересовалась, почему я так откровенно пялюсь на мужчин: «Ещё не подействовало?» Уже в первом автобусе — предстояла одна пересадка — я и сам отметил, что среди пассажиров есть несколько симпатичных и сексапильных экземпляров, а когда на одной из остановок я оказался зажат на выходе, сердце моё заколотилось и вовсе как бешеное. Такого сексуального голода — и желания броситься на первого встречного — я не испытывал с тех пор, как посмотрел в четырнадцать лет первое порно. Такого сильного приступа приапизма в общественном транспорте у меня до сих пор тоже не случалось. «Маша, кажется, рейки действует… Только как-то странно!»

Пересадка на Шлюзе; на остановке топчется юноша, как мне кажется в этот момент — просто ослепительной красоты: широкоплечий, с упругой попой, правильно подчёркнутой джинсами. Маша протестует, но я иду напролом. Я красноречив и остроумен, что, надо заметить, со мной бывало лишь пару раз в жизни. Меня несёт. И вот мы втроём (что же делать с Машей?) пьём пиво, словно знакомые сто лет друзья, хохочем и толкаем друг друга. Я расстёгиваю на рубашке парня верхние пуговицы и пытаюсь задержать это сближение, чувствуя на своей щеке его дыхание. Под недоумёнными взглядами попутчиков мы продолжаем дурачиться на задней площадке автобуса, идущего через ГЭС на правый берег. Маша постоянно пытается вклиниться между нами и даже громко шепчет на ухо: «Ты же не будешь с ним спать?!»

К ужасу Маши, мы договорились о встрече на этот же вечер. Одной из тем автобусного разговора были связки и мускулы в человеческом теле, которые невозможно без трепета видеть, поэтому характер встречи определённо должен был стать романтическим. Юноша, правда, не пришёл. Я представил себе, как, выйдя на своей остановке из автобуса, он вдруг оказался вне электромагнитной аномалии, потряс головой и спросил себя, что же это было.

Но открытый Машей канал у меня, кажется, остался.

Бессонница

Несмотря на открытое окно, спать было душно, совсем невозможно; проваливаешься ненадолго в сон — и снова мучительное бодрствование. Тело ныло, как будто вечером я разгрузил вагон картошки, а не проплыл всего лишь двести метров на водохранилище. Что было накануне ещё? Прогулка, окрошка и пироги у родителей, телефонный разговор… Подступила и перехватила горло дурнота. Я вскочил из постели и бросился в ванную. Присел от головокружения в дверном проёме, массируя себе виски, — без толку. Вспомнилось, как однажды отхаживали Данила — промывание желудка, крепкий чай, постель. При чём здесь Данил?

Кто в новосибирском Академгородке не знал Дэна! В любое время суток можно было заглянуть к нему — через дверь или окно, остановив его на Морском проспекте, заказав такси из центра. Он был просто вездесущ: рок-маёвка, пляж, лыжная база, ресторан Дома учёных, дискотека в «Восьмерке». Казалось, что он одновременно находился везде, где кипела, — а если и не кипела, то просто текла своим чередом, — городковская жизнь. Собрать за час рюкзак и отправиться автостопом в Томск или Красноярск, ставить под проливным дождём палатки с толкиенутыми, — Дэн откликался на всё, как будто спешил чувствовать и торопился жить.

Помнится, в самый первый раз я попал к нему в гости именно через окно. Первый этаж, тенистый двор между обшарпанными хрущёвками. Сложно было разобраться, кто из пёстрой публики, заваривающей чай, распивающей пиво, танцующей, галдящей, орущей, — хозяин квартиры. Но вот на меня с распростёртыми объятиями бросается что-то рыжее, с горящими глазами, смеющееся и жестикулирующее: «Я сразу тебя узнал. Ты — поэт, о котором я так много слышал…»

Дэн легко и простодушно делится всем, что у него есть. И своё сердце с лёгкостью дарит хорошему человеку. Мама — насупленная женщина из аптечного окошка, помню её почему-то только такой, в больших очках, внимательно изучающей неразборчивый рецепт, — говорит в который уже раз: «Мой сын — настоящая блядь». Нет, не с ужасом восклицает, как можно было бы себе представить, — бросив на столик очки и закрывая рукой лицо, — а спокойно замечает между делом. И даже какая-то гордость примешивается к этому.

А что же эти счастливчики, заполучившие каменный цветок, то есть сердце Данилы-мастера, его слегка вьющиеся волосы, светлую веснушчатую кожу, маленькие руки с чувственными пальцами, прерывистое дыхание и приглушённый подушкой стон — ведь за стенкой спит мама, которой утром вставать в аптеку?.. Счастливчики бегут от неустроенности, от тысячи друзей, забирающихся ночью в окна, от панк-рока, альтернативной поэзии. Правда, долго продержался Шура — Шура с ударением на последний слог, но нельзя же столько пить, это даже Данилу показалось слишком… И ебливый Вовочка, живой персонаж анекдотов, уже перевёз из общежития свои вещи — но собирает их обратно и прощается с мамой; он будет позже заходить в гости к ней на работу. Говорят, что Вовочка просто влюбился в кого-то другого, и вся эта суровая правда жизни, пустой холодильник, жалобы соседей, вовсе ни при чем. Виновник — гладкий и тонкий еврейский мальчик, однокурсник по ФЕНу. Но что же, Данил готов простить достойному сопернику.

Как гротескно перекрещиваются и скрещиваются — то есть, чего греха таить, разбиваются на ячейки, спариваются — иногда люди. Через два года я зайду с парой приятелей в ничуть не изменившуюся комнату, и Данил случайно вспомнит о том роковом мальчике. Приятели будет украдкой подавать знаки, пока до него не дойдёт: «Так ты… так вы с ним сейчас, это так понимать?..»

Это сейчас каждый кому не лень читает по памяти «Письма римскому другу» и Бродский до такой степени становится нашим всем, что и любить-то его уже стыдно. А Данил был первым, кто читал мне в непогоду на вечернем берегу: Нынче ветрено и волны с перехлёстом. Скоро осень, все изменится в округе… Он показывал мне цилиндр, а потом Башню, — недостроенный блок в тени Облсовета, полный сталкеровскими ловушками и наполняющийся вечером странными людьми: рокерами, йогами, какими-то раскольниками и сектантами; я ему — разрушенную пристань на Бердском заливе, лестницу на крышу дома по Терешковой, откуда открывались Нижняя и Верхняя зоны, кусочек реки и лес.

Однажды я нащупал в темноте подъезда дверной звонок и долго звонил, пока не догадался просто надавить на дверь. Конечно же у Дэна было открыто. «Есть здесь кто-то живой?» — спросил я. «Странные вы вопросы задаете, молодой человек». — С чашкой чая навстречу мне вышло странное существо, не то мальчик, не то девочка, с кудряшками, безгрудое, в майке, коротких шортах и шарфике через плечо… Одним словом — Анечка. Через несколько минут мы покинули квартиру через окно — и босиком, чтобы срезать путь, — сбегали в ближайший киоск за молоком и сметаной, вернулись и затеяли на кухне блины. «Благославляю вас, дети мои, вы идеальная пара», — шамкал Данил с набитым ртом, пока не насытился.

Анечка на какое-то время вторглась в круг моих друзей, постояла, потолкалась в нём — и так же бесследно исчезла. И неудивительно: мальчик не мальчик, девочка не девочка. То ли журналист, то ли художник. Говорит, что девственница, но любит порассуждать о вкусе спермы и подобных вещах. Никто не видел, чтобы она ширялась или выпила хотя бы глоток вина, но почему так блестят глаза, не может усидеть ни одной минуты на месте? Единственное, что о ней можно было сказать с уверенностью, — любила приходить в гости к Дэну, в его бардак. Была частью обстановки. А-а-а-анечка (растягивая «а»).

Я не хотел спать с Дэном — зачем умножать мировую скорбь, — хотя моя девушка Лена говорила, что она-то на моем месте попробовала бы. «И как, это всё ещё не случилось?» — с весьма кровожадным видом интересовалась она, узнав, что мы снова куда-то ездили или где-то пьянствовали. Лене безумно нравилось, как Дэн танцевал. Они действительно красиво двигались вместе — как будто их тела умели предугадывать все движения друг друга. Но что-то липкое и тёмное омрачило нашу дружбу. Я по сей день чувствую какую-то вину.