Татьяна Мудрая - Геи и гейши Страница 8

— И чего это тебе тут занадобилось, человече? — вопросила она грозно.

Тут он ее разглядел во всех подробностях, и немудрено! Ростом она была выше его на целую голову и куда шире в груди и плечах: не женщина, а целый монумент. Кожа бела, как мамонтовая кость, выветренная и обожженная морозом, глаза своим пронзительно-язвительным цветом заставляли вспомнить о синильной кислоте, нос был длинен и слегка загнут книзу, чтоб не сказать крючковат, а на голове — целая охапка желтых с проседью кос, что были пришпилены добрым фунтом черепаховых гребней, нефритовых шпилек и заколок из тусклого серебра. Стан крепок, как грот-мачта, длиннопалые руки ухватисты, точно грабли, на которые часто наступают, а талия, которая отчетливо не просматривалась, была облечена платьем из той же поскони или мешковины, что шла здесь на все житейские надобности. Платье это было связано также в виде сети, хотя пожиже и поузорнее потолочной; на грудях, нацеленных прямо на зрителя, как двуствольный пулемет, топорщилось ожерелье из круглых и плотных бусин древнего, темно-желтого янтаря длиною до пупа, как на восточном идоле. От пола старуху отделяли некрашеные тряпочные сандалии с высокой подошвой, той же тряпкой и обтянутой. Всеми чертами и совокупным обликом напоминала наша кабатчица сытую и злую кошку, поэтому не стоило удивляться настоящей кошке, а вернее — вороному коту исключительной красоты и мощи, что выделился из тьмы, сверкая глазищами цвета хозяйкина ожерелья, и стал к ноге, скептически фыркнув на пришлецов.

— Что, — повторила хозяйка, — никак немтыря Бог послал? Я с тобой говорю.

— Я, собственно, по объявлению. Чтоб с собаками вот… заходили.

— Люди с собаками, а не собаки с людьми. Фармацевт ты, что ли?

— Не понял вас, добрая женщина.

— Ну, шальные бабки у тебя водятся, рыцарь прискорбного образа? Что-то не похоже. И за душой один ветер, и в кармане штанов ничегошеньки, и в самих штанах, да и вообще не лицо у тебя, а сплошное общее место. А теперь скажи мне откровенно, кто кого привел, ты собаку или собака тебя?

— Да мы, наверное, вместе с Белладонной, — начал Шэди без большой уверенности.

Кот при этих словах встопорщился и хрипло мяукнул, показав белые иглы зубов; между ними мелькнул яркий огненно-красный язычок и тотчас же исчез.

— Цыть, Ирусик, — махнула рукой кабатчица. — Женка она славная, Белла-то, а этому сморчку только плюс, что имя ее угадал, — правда, совсем махонький плюсик, не больше его личного интимного инструмента.

— Так собака все-таки необходима как пропуск? — продолжил Шэди.

— Можно было бы просто надеть башмаки с маркой «Тихие Щенки», — ответила старуха, — мягкие такие и ноские до чертиков; но больно дорого, такому, как ты, ввек не потянуть.

— Как ваше почтенное имя, добрая хозяйка, и имя вашего уважаемого кота?

— Ишь чего захотел! Говорят тебе сами — не слышишь, а не хотят сказать — домогаешься. Да ладно, только ради Беллы скажу. Звать меня Аруана, хотя не только так, а еще на несколько ладов; но тебе всё равно, ты по-взаправдашнему и одно это имя произнести не сможешь. А кот, раз тебе это нужно, — прямой потомок того, что встретился кельту Маль-Дуйну и его друзьям в их плавании, и носит гордое и старинное имя Ирусан.

При этих звуках, очевидно, ласкающих его сердце, кот приосанился, поднял щекастую голову и померялся взглядами с Шэди. Тот отвел глаза — поистине, все кошки прекрасно умеют ставить человека на место!

— Ну вот, — продолжала старуха, — ты удовлетворился? Больше ничего не потребуешь? А то все лопухи и слабоумные, что сначала забредают в эти места, а потом прямым ходом сваливаются мне на голову, — при этих словах Аруана подбоченилась, — всем, буквально всем, представь себе, требуется пить-есть, спать-отдыхать и еще чтоб им девицу пятнадцати лет отроду под бочок положили, как царю Давиду.

— Говоря по чести, и я бы не отказался от всего этого, кроме разве что последнего, — ответил Шэди, — только у меня нет чем заплатить.

— А у меня нету мела, — отрезала Аруана.

— Я ж не мел ем, добрая женщина.

— Да и я им только на черной доске пишу, если кто мне задолжал, — объяснила она, — но вот как раз сегодня кредит хотя и был, да куда-то вышел. И очень надолго. Так что гони наличность!

— Денег у меня нет.

— А откуда ты взял, что я деньгами беру?

— Принято вроде у людей.

— То, что принято, ты за порогом оставь! Да и сам ты непонятно зачем тут околачиваешься, только и кайфу, что на мозги мне капаешь. Спрашиваешь, да все не о том. Эх, кабы не Белянка…

— Тут Белая Собака повернулась к Шэди, деликатно и с некоторой долей отчаяния тронув его за штанину. Он понял.

— А чем у вас платят, госпожа Аруана?

— Таки допер до сути, — хмыкнула она. — Самим собой платят, парень. Да ты не робей, мы ж не каннибалы какие-нибудь, а простые средневековые граждане. Получается так: у каждого человека есть только одна твердая валюта — он сам, при каждом таком ходячем желудке есть мозги, которые хоть чего-нибудь да сообразят, а мозги лучше всего работают, когда человек в отключке: иначе говоря, спит и от себя придуманного отдыхает. Сон у нас, заметь себе, совершенно бесплатный, ибо вся корысть наша в сновидениях. А еще — в сказках, рассказках, притчах, фантазиях, небылицах, стишках и прочей легковесной чепухе, которая в миру почти не имеет веса — как говорится, ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. За них мы накрываем на стол: как говорится, один вид информации в обмен на другой.

— Сны я вижу какие-то лоскутные и еще серым-серые, — с печалью произнес Шэди, — писать стихи и фантазировать никогда толком не умел, а небылиц в моей жизни и вовсе не случалось. Вот если рассказать вам, как я здесь очутился? Глядишь, и сам пойму.

— Уж этого мне вовсе не надобно, — сказала хозяйка. — У всех вас одно и то же: возжелали сразу подняться ввысь и ухватить заветное, ан нет — не далось! Но не беда: тому, кто стремится стать выше себя самого, приходится сначала спуститься в свои низы — ведь и чтобы в гору подняться, нужно пройти через глубокое ущелье. Вот только и нового в этом нет ничего.

— Есть у меня история о том, как мои родители встретили друг друга в годы войны. Отец был в армии, и послали его через всю нашу землю укреплять дальнюю границу государства. А маму туда отправили для трудовой повинности — также через всю страну, только с другого ее конца. Хотя нет, пожалуй, с третьего: земля наша, однако, шибко длинная и протяженная! Потом говорили мне они, каждый родитель тайком от другого, что была у отца невеста, а за мамой молодой морячок ухаживал — только не в пору пришлось и то, и другое, а когда настигла их обоих, маму и отца, их главная нужда, никого рядом не оказалось.

— И счастливый был брак? Благоприятный ли для зачатия? — спросила Аруана с двусмысленной улыбкой.

— Да, наверное. Ссор не было, я здоровенький был в младенцах, дом зажиточен, работа радовала. Только вот я, наверное, оттого и пуст, что в благое дело соития ни один из моих родителей не вложил всего себя, а лишь небольшую частицу. Хотя, быть может, не совсем это плохо. Отец в молодости был страшный жизнелюб, но со временем это выродилось в животную страсть к существованию; мать же мечтательна и нежна сердцем — а стала исполнена уныния. Я счастливо избег первого, зато во второе окунулся с головой.

— И в этом нет решительно ничего особенного, — покачала головой хозяйка. — Тем более, не ты сам пережил и их встречу, и влюбленность, и оскудение чувств, которое я вывожу из твоего рассказа, — а тебе о том рассказали. Однако не видится ли тебе некий перст в том, что ради производства тебя на свет понадобилась одна из самых страшных войн в истории? Ради того, чтобы сорвать мужчину и женщину с насиженных мест, вырвать их из обусловившего их контекста и заставить соединиться в тебе, на первый взгляд не стоящем таких хлопот и затрат?

— Я как-то не думал о себе из такого угла зрения, — пожал плечами Шэди. — Разве я такая важная персона?

— А как же иначе? — Аруана уперла руки в боки и перегнулась назад, отчего ее бюст вместе с животом нависли над его тощей плотью подобно уступам скалы. — Да ведь ни один из людей не ведает, кто он есть и какой замысел претворяет в жизнь. Ты — живой символ, буква на обложке никем не прочитанной книги, которая и есть ты истинный: так сказать, книги о настоящем человеке, написанной вовсе не Борисом Полевым. И самое скверное, что так мог бы ты и по жизни пройти, не повстречавшись со своей единоличной и одновременной всеобщей Книгой, не прочтя в ней истории о себе самом, не выпив ее вина и не одев ее своей живой плотью.

— Я ведь вина не пью, почтенная женщина, — отвечал Шэди, — и вообще по необходимости вегетарианец. В городе Полынове все, кроме травы и молока, было нечистое.

Она даже рот раскрыла на такую невиданную тупость — что, впрочем, соседствовала в нем с неслыханной прозорливостью — и с безнадежной миной переглянулась со своим котом. В этот критический момент некто снова налег на дверь снаружи и вышиб ее с громогласным комментарием: