Ивлин Во - Новая Европа Скотт-Кинга Страница 8

— Не так бодро?

— Боюсь, что нет. Он просил передать, что не сможет поехать с нами. — Доктор Фе в высшей степени выразительно поднял брови.

Поэт поспешил отвести Скотт-Кинга в сторону.

— Не беспокойтесь, — сказал он, — и успокойте ваш друг. Ни малейшего намека на то, что вчера произошло, не появляется в прессе. Я переговариваю с кем надо в министерстве.

— Но я, знаете, в полнейшем неведенье.

— Публика тоже. В нем она и оставается. Вы иногда по своему демократическому обычаю посмеиваетесь над нашими небольшими ограничениями, но они, как видите, бывают полезные.

— Но я не знаю, что случилось.

— Для нейтральской прессы — ничего не случилось.

В то утро Поэт побрился, и побрился самым беспощадным образом. Его лицо, которое он приблизил к самому уху Скотт-Кинга, было изукрашено клочками ваты. Потом и он сам, и лицо его исчезли. Скотт-Кинг присоединился к остальным делегатам.

— Так-так, — сказала мисс Бомбаум. — Я, кажется, вчера прозевала всю потеху.

— Я, кажется, тоже.

— Голова с утра не трещит? — спросил американский ученый.

— Да, уж вы-то, кажется, повеселились, — сказала Скотт-Кингу мисс Бомбаум.

— Я вчера рано лег спать, — холодно отозвался Скотт-Кинг. — Я чувствовал себя смертельно усталым.

— В наше время это называлось по-другому. Но так, наверно, тоже можно сказать.

Скотт-Кинг был зрелый мужчина, интеллектуал, ученый, знаток классических языков, почти что поэт; заботливая природа, давшая панцирь медлительной черепахе и острые иглы дикобразу, снабдила нежные души — подобные душе Скотт-Кинга — собственной броней. Завеса, нечто вроде железного занавеса, упала, отгородив его от этих двух насмешников. Он повернулся к остальным членам делегации и только тогда, с непростительным опозданием, обнаружил, что веселое подтрунивание было далеко не худшим из того, чего он мог опасаться. Швейцарец и накануне не проявлял сердечности; сегодня его холодность казалась демонстративной; азиат словно укутался в шелковый кокон отчуждения. Никто из собравшихся в холле ученых не пошел на открытый разрыв отношений со Скотт-Кингом, однако каждый из них, на свой собственный национальный манер, давал понять, что просто не замечает присутствия англичанина. Ни один не отважился на большее. Но у каждого оказалась про запас собственная завеса, свой собственный железный занавес. Скотт-Кинг был обесчещен. Случилось нечто такое, о чем не следовало упоминать вслух и в чем его, вследствие ошибки, обвиняли со всей определенностью; крупное, черное, несмываемое пятно омрачило минувшей ночью репутацию Скотт-Кинга.

Он не стал выяснять подробности. Он был зрелый мужчина, интеллектуал и все прочее, что мы уже рассказали о нем выше. Он не был шовинистом. Все эти шесть лет войны он оставался совершенно беспристрастным. Однако сейчас он встал на дыбы, он распушил перья; он в буквальном смысле слова ощутил зуд у корней своих жидких волос, вставших дыбом на голове. Как тот самый бессмертный гвардеец, стоял он в твердыне Элгина; нет, конечно, он не был столь же темен и груб, столь ужасающе низкороден, однако он был так же беден, а в данный момент еще и бесшабашен и одинок, и пребывал в смятенье, и вечный английский инстинкт вдруг стал для сердца свой[7].

— Мне, возможно, придется задержать ваш отъезд на несколько минут, — сказал Скотт-Кинг. — Я должен зайти повидать моего коллегу мистера Уайтмейда.

Уайтмейд еще лежал в постели и вид имел не то чтобы больной, но странный; несколько, можно сказать, возбужденный. Он все еще оставался изрядно навеселе. Двери его номера были широко распахнуты на балкон, а там, скромно завернувшись в банные полотенца, сидела мисс Свенинген и жевала бифштекс.

— Они говорят там внизу, что вы не едете с нами в Симону. Это правда?

— Правда. Я что-то сегодня с утра не в форме. Кроме того, у меня здесь кое-какие дела. Как бы это вам объяснить… — Он кивнул в направлении гигантского всеядного, сидевшего у него на балконе.

— Вчера вы приятно провели вечер?

— Ничегошеньки я не помню, Скотт-Кинг. Помню, что мы с вами были на каком-то официальном приеме. Помню какой-то скандал с полицией, но это было намного позже. Наверно, через много часов.

— С полицией?

— Да. На каких-то танцульках. Ирма была великолепна — точно из фильма. Они все попадали, как кегли. Если б не она, сидеть бы мне сейчас, наверно, в участке, а не попивать с вами минеральную воду.

— Вы произнесли речь?

— Думаю, что да. Вы ее не слышали? В таком случае мы никогда не узнаем, что я сказал. Ирма описала ее на свой несколько туповатый манер как нечто весьма длинное, страстное и совершенно невразумительное.

— Вы говорили о Беллориусе?

— Полагаю, что, скорей всего, нет. В мыслях моих, кажется, преобладала любовь. Сказать вам откровенно, я потерял всякий интерес к Беллориусу. Он, собственно, никогда и не был велик. Он еще больше ослаб, а потом и вовсе угас нынче утром, когда я узнал, что Ирма не из нашей делегации. Она приехала на конгресс по физической подготовке.

— Мне будет вас не хватать.

— Оставайтесь с нами на гимнастику.

Скотт-Кинг испытал минутное колебание.

Предстоящая поездка в Симону была окутана неизвестностью и, пожалуй, таила опасности.

— Приедут пятьсот спортсменок. Может, какие-нибудь акробатки из Индии.

— Нет, — твердо сказал наконец Скотт-Кинг. — Я должен сохранять верность Беллориусу.

И он вернулся к членам делегации, нетерпеливо ожидавшим его, сидя в автобусе у дверей «Рица».

Город Симона расположен вблизи Средиземного моря, на отрогах огромного горного массива, покрывающего на карте половину Нейтралии. Заросли грецкого ореха и пробкового дуба, миндальные и лимонные рощицы, оживляя эту местность, доходят до самых городских стен с цепочкой остроконечных бастионов. Впрочем, эти сооружения, хитроумно воздвигнутые в семнадцатом веке, за всю долгую историю борьбы и смуты так и не использовались по назначению, ибо не окружали ничего такого, что могло бы иметь стратегическое значение. Средневековый университет, кафедральный собор в стиле барокко, два десятка церквей, на чьих изящных белокаменных колокольнях аисты строят гнезда и выводят потомство, площадь в стиле рококо, два-три небольших запущенных дворца, рынок да еще торговая улица — вот и все, чем богат город и что может быть угодно душе человека. Железная дорога проходит за городом, и ее присутствие выдают лишь редкие облачка дыма над верхушками деревьев.

В час полуденной мессы Скотт-Кинг сидел вместе с господином Богданом Антоником за столиком кафе на одном из бастионов городской стены.

— Думаю, взгляду Беллориуса открывалась совершенно та же картина, что предстает перед нами сегодня.

— О да, дома, во всяком случае, не меняются. И все та же иллюзия мира и спокойствия, хотя, как и во времена Беллориуса, окрестные холмы вон там, у нас за спиной, кишат разбойниками.

— Он упоминает о них, если не ошибаюсь, в восьмой песне своей поэмы, но неужели и в наши дни?..

— Да, все то же. Теперь их, впрочем, называют по-другому — партизаны, бойцы сопротивления, непримиримые. Как хочешь, так и зови. Результат тот же. Чтобы проехать по многим дорогам, нужна полицейская охрана.

Они замолчали. За время их долгого окольного путешествия в Симону между Скотт-Кингом и секретарем по международным вопросам зародилась дружеская симпатия.

Сладостно прозвонили колокола на освещенных полуденным солнцем колокольнях двадцати сумрачных городских церквей.

Скотт-Кинг первым нарушил наконец молчание:

— Знаете, мне показалось, что мы с вами единственные из всей делегации, кто читал Беллориуса.

— Мое собственное знакомство с ним весьма поверхностно. Но доктор Фе с большим чувством говорит о нем в своей работе, написанной, насколько я понял, на просторечном кантонском диалекте. А скажите, профессор, удались ли, на ваш взгляд, юбилейные торжества?

— Да я, знаете ли, даже и не профессор.

— Ну, на время этих торжеств все мы профессора. А вы в гораздо большей степени профессор, чем многие из присутствующих. Мне ведь пришлось довольно широко раскинуть свои сети, чтобы обеспечить представительство всех стран. Мистер Юнгман, например, всего-навсего гинеколог из Гааги, а мисс Бомбаум — даже не знаю, кто она. Аргентинец и перуанец — обыкновенные студенты, которые случайно оказались в этот момент в нашей стране. Я вам это рассказываю, потому что доверяю, и еще потому, что вы уже, наверно, и сами начали об этом подозревать. Разве вы не заметили во всем этом известную долю обмана?

— О да, конечно.

— Инициатива исходила от министерства. А я у них, видите ли, референт по культуре. Они потребовали провести этим летом какие-нибудь юбилейные торжества. Я стал разыскивать по документам, чей юбилей случится в этом году. Я уже был в отчаянии, когда вдруг случайно наткнулся на имя Беллориуса. Они о нем никогда не слышали, конечно, но, если бы речь шла о Данте или Гете, эти имена говорили бы им ничуть не больше. Я им сказал, — доктор Антоник сдержанно улыбнулся печальной, лукавой и утонченной улыбкой культурного человека, — что это была одна из крупнейших фигур в европейской литературе.