Феликс Кандель - Не прошло и жизни Страница 8

Натужный ток крови по износившимся сосудам.

– Мне многого не надо‚ – шептал-заклинал вчерашний старик‚ высматривая из оконца одинокого знаменосца‚ терпеливо и с надеждой‚ с вечной готовностью к бурному удивлению. – Мне только проблески‚ в темноте‚ кой-когда. Вспыхнул и нет его.

– Ишь‚ чего захотел‚ – изумлялся сегодняшний‚ как на малого ребенка. – Проблески ему подавай! Да где их взять‚ эти проблески?

– Один! – он уже унижался. – Один за жизнь. Я оптимист‚ мне хватит.

– Ну‚ один, еще куда ни шло.

– И всё?

– И всё. И отойдите. Кончились ваши проблески.

А знамя сдавило грудь усыхающим корсетом. Знамя промяло ребра – не вздохнуть. Знамя мстило жестоко одинокому знаменосцу за умышленное свое заточение. Потому что знаменам нужен воздух. И ветер. Солнце и дождь. Свист пуль и крики "Ура". Запах пороха и вопли недобитых раненых. Иначе это не знамена. Нет-нет‚ иначе это обычные тряпки‚ что годятся‚ разве что‚ на портянки‚ не больше.

Но голос издалека‚ будто через мегафон‚ всякое слово гвоздем в череп:

– Чепуха! Шелуха с чешуей! Кому кончились‚ а кому и навалом. Я в обозе грузовик проблесков возил: резерв главного командования.

– Зачем? – спросили с опаской. – Это зачем?

– А для ранжира. Для наград-наказаний. Два проблеска – лейтенант. Четыре – капитан. Девять – автоматная очередь. Кому в лоб‚ кому на погон.

Пауза как спазм сосуда.

Всплыл над домиком остроперистый‚ златобокий‚ розовозакатный Тихий А.И.‚ следователь по особо нужным делам‚ громыхнул поверху‚ как камушек скатил по крыше‚ спрыснул на лица мелкую морось:

– Ах‚ домик! Ох‚ расписной! Одиночка на двоих. Показательный карцер в цветочек. Вот только решеточки на окна‚ позвольте навесить решеточки!

– Мы против‚ – сказали старики. – Нам воздуху мало.

– Ой‚ – огорчился‚ – какие же вы отсталые! Обычай такой. Примета. Народное поверье. Что ни окно‚ то решеточка.

Взвыло‚ заверещало‚ заулюлюкало‚ рухнуло сверху‚ с треском проломив крышу‚ обрушило расписные стеночки нечто темное‚ жаркое‚ колючее и мохнатое‚ что накрыло с головой‚ сграбастало‚ распластало на полу под обломками. Даже Тихий А.И.‚ остроперистый и златобокий‚ обильно омочил землю‚ с перепуга позабыв про должность свою и свое полковничье звание.

– Сдаетесь?! Ну!.. Раз ножом – и нету! Концы в воду и пузыри вверх!..

Он сидел посреди обломанных досок‚ завтрашний старик‚ и наслаждался эффектом. В драном ватнике с клочьями серой ваты. В затертых галифе с замусоленными тесемочками. Волосы спутанные‚ в перьях-соломе. Босые ноги в коросте грязи. Щетина двухнедельная на щеках‚ когда только успела вырасти? Сидел – чистил спичкой грязную расческу. Потом – ногти. Потом – уши. Потом ковырял в зубах. Бандит. Ушлый разбойник. Дезертир со стажем из брянских лесов.

– Какую тюрьму испортил‚ – сказал с опозданием Тихий А.И. и клацнул зубами из розовозакатной златобокости. – Придется теперь новую строить. Налоги поднимать. Цены повышать. Бюджет перегружать. Вас не спасет уже ничто‚ даже чистосердечный донос.

И пролился без остатка на землю‚ самоиспражнившись‚ самоопорожнившись‚ каплями всосался в самое ее нутро‚ в корни‚ в капилляры.

– Был у твоих правнуков‚ – сказал дезертир‚ окая. – Ничего живут. Богато. Портрет генералиссимуса на стенке.

– Это еще какого? Нашего?

– Вашего. Будто у нас своего нету. Вырос лес, вырастет и топорище.

– Правнуки...– взволновался вчерашний старик. – Кровь моя! – И тихо‚ с надеждой: – Вспоминают?..

– У нас‚ друг‚ вспоминать не положено. У нас пункт в анкете: "Имеете ли родственников в проклятом прошлом?" Я им говорю: чего прадеду передать? А они: "Провокация! Провокация!.." Они меня в силовое поле. Еле ушел.

– Зачем... в силовое поле?

– А чтобы сдать куда следует. Чтобы добавку получить. Горбушку для энтузиазма. Черпак каши. Две кильки для рвения.

И шагнул на тропу, не оглянулся.

– Я не могу‚ – сказал один.

– Я не хочу‚ – сказал другой.

Три старика – гуськом‚ сторожко – выходили с Гоголевского бульвара.

Мимо прелестных фонарей со старых‚ добрых по памяти времен‚ которым не под силу осветить времена теперешние.

Мимо Гоголя в мраморном столбняке унижения и надругательства‚ от которого не оправиться во все будущие века.

Мимо свирепых львов в ненужном теперь оскале‚ что давно уже проспали подмену.

Мимо затерянных во мраке скамеек с очарованными стариками-свидетелями.

Мимо тебя‚ мимо меня‚ мимо самих себя.

– Я тут‚ – сообщил Волчара‚ звеня вязальными спицами. – Я замыкающий. Времени у меня навалом. Могу поштопать‚ могу перелицевать‚ носки могу связать из материала заказчика. Всё – приварок.

А впереди площадь‚ залитая огнями.

Зевы туннелей жерлами стволов.

Отлепился от бетонной стены‚ встал на пути‚ протянул дрожащие руки застенчивый старикан с красными пятнами на лице‚ с лихорадочным отсветом в глазах‚ с судорожным тиком поперек щеки и вдоль шеи.

– Я доработал‚ – сказал глухо‚ с нажимом. – Я доработал‚ можно внедрять. – И вцепился зубом в необъеденную еще фалангу: – Подобреть! Немедленно и всем! К указанному сроку! Чтобы выхода у них не было!

– А кто не подобреет? – осторожно спросил сегодняшний старик. – Что с ним?

– Изоляция! Без права переписки! Это же злые‚ чего их жалеть? И сразу расцвет мира‚ благополучие‚ всеобщий восторг!

– А кто их стеречь будет‚ ваших злых?

– Добрые. Только добрые! Там‚ далеко на востоке! Заповедник с бараками!..

– Не-ет... – выдохнул вчерашний старик на грани обморока. – Объясните ему! Кто-нибудь! Добрые не могут стеречь‚ не могут... На то они и добрые!

– Добрые не могут стеречь‚ – объяснил популярно сегодняшний старик. – Одно из двух: или они добрые‚ или они на вышках. В тулупах и с карабинами. Идите и доработайте.

Три старика – шустро‚ вприпрыжку – убегали по бетонной трубе.

Туннель как рентген. На просмотр и на просвет. И чей-то зрачок остреньким шильцем уже покалывал ощутимо через невидный "глазок".

– Извините‚ – сказал Тихий А.И. из-под ближайшей сточной решетки. – Обыскать не позволите?

– Не позволим.

– Подлец! – с пафосом сказала сточная решетка. – Низкий вы человек! Так порядочные свидетели не поступают. Сам погибай‚ а следствию помогай! Народная мудрость.

На выходе из туннеля сидел на приступочке моржовый человек по имени Вохр‚ щурил бывалый глаз‚ вонял махрой на полнеба‚ а в брезентовой кобуре на боку мирно усыхали два бутерброда с брынзой.

– Я постою‚ – попросился вчерашний старик. – Я продышусь. У меня перебои с непривычки.

– Голубь‚ – сказал Вохр. – Выпустили – уходи. Дуй‚ пока не передумали. Не такое это время.

– Я не дойду. Я упаду.

– Упадешь – полежи. Поспи на дороге. Иди‚ голубь‚ пока дверь открыта. Это у нас не часто бывает.

Три старика – галопом‚ без оглядки – выбегали из туннеля-ловушки.

– Стоп! – сказал дезертир. – Никитский бульвар.

В сумерки‚ в затянувшиеся навечно пепельные сумерки протянулся перед ними узкий‚ короткий‚ туннелем обгрызанный бульвар.

Никитский‚ это и был Никитский‚ маленький недоросток Никитский‚ печальный карлик‚ перегруженный воспоминаниями‚ что пострадал однажды во славу отечественного градостроения.

Никитский‚ это был тот самый Никитский‚ что с торцов замыкался когда-то крепостями домов‚ которые защищали его и оберегали‚ создавали ему‚ младенцу‚ уют и домовитость‚ а теперь‚ снесенные временем‚ отдали на разграбление и растерзание случайным ветрам.

Никитский‚ это был мой Никитский‚ бульвар моего детства‚ весна моего детства‚ дорога детства в школу или в кино‚ где захлебывался восторгом курчавый мальчик‚ задыхался от нежности застенчивый юноша‚ наливался печалью одинокий мужчина‚ и где не сядет на скамейку сухонький старичок – бородка клинышком‚ серые‚ ломкие волосы примяты подушкой.

Никитский‚ это и был Никитский‚ где попадались порой редкие старики‚ что помнили отца моего‚ редкие старухи – маму мою‚ раскидистые липы – меня самого‚ где память моя‚ сердце мое‚ окна мои на бульвар: три окна под крышей‚ на рыжей кирпичной кладке‚ посреди водосточных труб. Отсюда увозили отца моего‚ отсюда уносили маму мою‚ отсюда ушел я сам в последний перед отъездом день‚ распахнув глаза‚ чтобы запомнить‚ зажмурившись‚ чтобы не растерять.

Никитский‚ это и есть мой Никитский‚ тот самый Никитский‚ что изгладится в памяти последним‚ самым последним потухнет в замирающей стариковской памяти. Если есть у человека душа‚ и если эта душа способна к передвижению‚ я буду навещать тебя‚ Никитский‚ я буду вечно к тебе приписан‚ Никитский‚ я буду гостем твоим и квартирантом‚ Никитский‚ пусть я буду душой твоей‚ Никитский‚ одной из очарованных душ.