Феликс Кандель - Не прошло и жизни Страница 9

Прощай и прости!

– Плохой бульвар‚ – сказал старик-дезертир‚ обозревая окрестности. – Хуже некуда. Не спрячешься. Засаду не устроишь. Я не могу жить на открытых пространствах!

Цапнул намертво – не разнять‚ дернул к себе‚ на себя‚ в укрытие‚ в засаду с западней‚ где шуршание‚ шелест‚ распад с тлением‚ запах увядшего листа с гнильцой‚ нервное покалывание сухих травинок‚ хриплое дыхание азартного охотника.

– Круговая‚ – зашипел‚ – оборона. Спина к спине. Отобъемся‚ мужики‚ не дрейфь!

И затаились‚ как умерли.

4

Шла по дорожке бабка умильная‚ волокла по-бурлачьи две рассохшиеся кадушки, днищами по гравию‚ и визг стоял по окрестностям‚ как поросят резали.

– Стой! – приказали из кучи листвы и смачно чмокнули затвором. – Бабка‚ а ну перекувыркивай кадушки!

– Я те перекувыркну. Я те самого перекувыркну!..

Сунулись из кадушек светлые вихорки‚ положили носы на бортики‚ глазками завертели по сторонам.

– Они у меня близнятки‚ – объяснила бабка. – Внучатки мои. Тот Колька‚ а этот Петька. А может‚ и наоборот.

– А где мать-то? Быстро: где мать?

Мать поставила близняток в кадушки из-под соленых огурцов‚ каждого в свою‚ мать сказала бабке: "Я мигом" и умотала на Камчатку‚ раздельщицей на сейнер. У нее‚ у раздельщицы‚ круглый год путина: то рыбу ловить на море‚ то рыбаков на суше. Бабка с ее отъездом впряглась в лямки‚ поволокла кадушки по жизни. Светлые вихорки из каждой‚ носы на бортике‚ зеленые глаза у одного‚ карие у другого. "У них‚ – объясняла раздельщица‚ – у близняток‚ отцы разные. Оттого и глаза разные". Бабка волочит их до ночи‚ из кадушек не выпускает: разбегутся – не соберешь‚ а подойдет срок‚ покормит с ложечки. Раз тому да раз этому. Тому – этому. Этому – тому. Чтобы не сбиться со счета‚ не спутать близняток при дележке: одного перекормишь до посинения пупа‚ другому шиш достанется. Так и сидят до ночи в кадушках: вонь оттуда – не продохнуть. Рассол с мочой. Путина закончится‚ дочка с деньгой воротится‚ шампуня накупят и отмоют.

– Бабка‚ – не поверили. – Больно много нагородила. Тебя‚ случаем‚ не заслали с заданием?

А она подхватила метлу‚ приладилась‚ пошла сметать лист опалый и на них‚ и в кучу:

– Приработок‚ сынки. Близняток прокормить. Вам‚ вон‚ делать нечерта‚ в прятки играть‚ дуракам старым‚ а на мне два рта.

И пошагала‚ будто молоденькая‚ а за ней две рассохшиеся кадушки‚ два вихорка‚ два носа на бортике‚ и визг по окрестностям‚ как поросят режут.

– Вызвали меня‚ – доложил Волчара‚ чтобы заполнить паузу‚ – и говорят: "Прибыла новая техника. Будешь ее осваивать". Лежит на столе мелкая штука: пуговица – не пуговица‚ шарик – не шарик‚ глазок – не глазок. Сама щелкает‚ сама проявляет‚ сама снимки выдает. А я‚ спрашиваю‚ зачем? "А ты носитель. Чтоб не украли. Не попортили. Не затерялась ненароком". И пальцами по столу барабанят. Всеми сразу. "Решай сам. Неволить не станем. Хочешь – в запас‚ не хочешь – под наркоз. Хозяин-барин". А в запас мне как? Мне в запас никак. У меня до пенсии километры топтать. Пошел под наркоз. Пластическая – офтальмологическая – лазерно-хирургическая. Просыпаюсь: все матовые в глазу‚ все перевернутые‚ и щелкает то и дело‚ в мозги отдает. "Поздравляем. Теперь твоему глазу цены нет. Переменный фокус‚ панорамный обзор‚ прыгающая диафрагма с мотором: миллион снимков в минуту". И пальцами по мне барабанят. Всеми сразу. "Глаз у тебя хорош, нет слов. А как в темноте будет?" – "Как будет? Никак не будет". – "То-то и оно. А враг, чтоб ты знал, он в темноте только и прячется. Решай сам. В запас или под наркоз. Блиц тебе вставим. Лампу-перекалку. В другой глаз". – "А как же?.." – говорю. "А так же". И я пошел под наркоз...

Пыхнуло ярко‚ мертво и бело‚ ослепив ближние бульвары.

Щелкнуло тихо‚ почти неслышно‚ запечатлев для архива нынешние пространства.

А сбоку‚ совсем почти рядом‚ тихое шевеление‚ вкрадчивый лязг железа о камушки‚ сиплое‚ с одышкой‚ дыхание. Сутулился одинокий мужчина в детской песочнице‚ неумело давил лакированной туфлей на лопату‚ неумело поддевал‚ неумело откидывал‚ отдувался под каждый швырок‚ и отвал песка на стороне был уже изрядным.

– Вы зачем... – спросил сегодняшний старик враз пересохшим горлом‚ – тут копаете?..

Тот вздернул от испуга руки и поворачивался замедленно‚ по частям. Бархатная блуза‚ пенсне со шнурком‚ страх на лице в гримасе улыбки.

– Си-си-си... – быстро и тоненько‚ будто цыплят подзывал‚ уток с индюшками. – Смеюсь – си-си-си... В песочек – си-си – играю. Колодец рою. Напиться.

– Врешь‚ дядя‚ – сказал дезертир. – Эмигрировать захотел?

– Что вы‚ – удивился вчерашний старик. – Как можно? Там же магма. Расплавленная сердцевина земли.

– А он через магму.

– Это невозможно. Поверьте мне‚ я знаю‚ я учил: это невозможно!

– Си-си-си... – хихикнул мужчина. – Когда невмоготу‚ всё возможно. Подожмет – остудишь.

– Да с той стороны океан! Утонете.

– Приспичит – вынырнешь.

– Да на пути скальный грунт!

– Засвербит – зубами прогрызешь.

– Да тут за сто лет не прорыть! За тысячу!

– А мы без выходных.

Вылез из ямы‚ отряхнулся‚ сказал с достоинством:

– Шучу. Гримасничаю. Дурака валяю для создания образа. Мое амплуа: пугливый весельчак. Лопату дать?

– Нет! – закричал сегодняшний старик и прыгнул тяжело в яму‚ руками сгребая песок. – Засыпать! Сейчас же!..

Но увяз протезом-деревяшкой‚ провалился по колено‚ по живую плоть‚ и дергал‚ дергал‚ дергал – не высвободить‚ и затих обессиленно‚ больной‚ встрепанной птицей.

Он никогда не брал в руки лопату‚ с самой войны – никогда! Он никогда не рыл землю‚ по нужде или без нужды‚ с той войны – никогда. Он знал‚ что лежит в земле‚ он хорошо это знал‚ лучше других. Ведь это он прошел с госпиталем‚ от Москвы и до половины Европы‚ и он‚ именно он‚ хоронил отрезанные в операционной руки и ноги‚ ноги и руки‚ руки‚ ноги и внутренности..‚ а один раз похоронил даже голову. Это была его военная служба: копать землю на огороде‚ в саду‚ на пустыре или в лесу и хоронить то‚ что отрезалось‚ отпиливалось‚ отпадало само. Он не убил никого‚ не ранил‚ даже не выстрелил в человека: только хоронил. Когда другие вокруг стреляют‚ и много стреляют‚ и удачно стреляют‚ кто-то должен освобождать стрельбище от пробитых уже мишеней. И ноги он закапывал глубоко‚ уложив поудобнее на подстилку из соломы‚ чтобы отдохнули‚ наконец‚ от натруженной жизни; а руки он закапывал еще глубже‚ стоймя‚ ладонями кверху‚ в молчаливом призыве к небесам; а голову... – глаза пристальные‚ в точку‚ ямочки на небритых щеках‚ губа кверху‚ как в начале улыбки – голову он закопал совсем глубоко‚ в корнях у шумливой березы‚ прикинув на свой вкус‚ где бы ему приятней было лежать. Чтобы шелестело неумолчно жарким‚ грозовым летом‚ сыпало по осени желтым сухим листом‚ будило по весне током живого сока от корней к ветвям‚ скрипело в лютые морозы в жалобе на несправедливую судьбу. И не ставил он на могилах памятников‚ не наваливал камушков: заравнивал‚ заглаживал лопатой‚ накидывал листьев с ветками‚ чтобы никто не помешал их покою, ни лопата мародера‚ ни стон ближнего‚ ни речь по бумажке. Госпиталь уходил на запад‚ и оставались за спиной неприметные памятки‚ которые никому уже не найти‚ которые и ему не найти. Война кончалась‚ а врачи всё резали‚ больше да больше. Война кончалась‚ а он хоронил да хоронил: ноги – лежа‚ руки – мольбой к небу. А в свободные часы наглатывался он таблеток‚ благо‚ аптека была под боком‚ и проваливался в сон‚ в небытие‚ в блаженную страну одиночества за опущенными веками. Там было прекрасно‚ в этой стране‚ там было восхитительное безлюдье: ни машин с ранеными‚ ни запахов йода-карболки‚ ни заскорузлых кровавых бинтов. И там он наталкивался вечно на чье-то присутствие‚ быть может‚ такого же одиночки: свежий след в непотревоженной пыли‚ примятая ненароком трава‚ еще не остывшее тепло на оставленной скамейке. Он озирался‚ вертел головой‚ окликал и аукал‚ и когда уже чудилось – вот-вот покажется‚ явит себя у далекого дерева‚ тень отбросит – наростом к стволу‚ действие таблеток кончалось‚ и шум жизни‚ окрики старшины‚ рев грузовика с очередными ранеными выталкивали его наружу. И однажды‚ перед концом войны‚ в один невозможный операционный день‚ затянувшийся на неделю‚ когда руки ныли от лопаты‚ а душа от тоски‚ он украл в аптеке пузырек сонных таблеток и проглотил сразу‚ все вместе‚ чтобы уйти в долгое одиночество и дождаться‚ наконец‚ того, наростом к стволу. Ему спеленало слабостью руки и губы‚ его утягивало настойчиво в страну безлюдья‚ и последнее‚ пошлое‚ земное – далекий рокот самолета‚ взвизг тревожной сирены‚ взвывающий вой бомбы... Он улыбнулся напоследок‚ будто кукиш выставил‚ – вот вам‚ не достанете! – и ушел от них в невидимость‚ от них от всех и от себя самого. А там взорвалось беззвучно‚ разметало окрестности‚ и оказался на виду одиночка‚ открытый и беззащитный: глаза пристальные‚ в точку‚ ямочки на небритых щеках‚ губа кверху‚ как в начале улыбки.