Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза Страница 85

Когда о ком-то шушукаются, указывают на него пальцем, ты думаешь о том, как же все это терпит сам человек? Оказывается, дело обстоит совершенно иным образом. Все только и делают, что переговариваются за его спиной, а правду ему, бедняге, никто не сообщает. Если бы я не начал выяснять это дело, я непременно услышал бы об этом от кого-нибудь другого. Но ведь тогда и я бы думал по-иному. Но теперь уже дороги обратно нет. Я хотел рассказать об этом самому парню, но он попросил меня не вмешиваться в его семейные и личные дела. Даже не поспрашивал, не попытался узнать, правда это или нет. «Не вмешивайтесь в мои дела», — сказал он. Но я возразил и заявил ему, что поскольку в этом доме живет и моя дочь, то это дело касается и меня: «Я не допущу того, чтобы за спиной моей дочери тянулись такие же пересуды и сплетни. Если бы вы с женой жили отдельно, тогда, конечно, это было бы только твоим личным делом».

Я насильно усадил парня в свою машину и повез к учреждению, где работает его жена. Она вышла с работы, села в чьи-то «Жигули» кизилового цвета и уехала. Я предложил ему поехать вслед за ними. Он покачал головой, отказываясь ехать за ними, а сам весь побледнел, как белый лист бумаги. «Вечером спросишь у нее, где она была. Наверное, опять скажет, что у подруги», — сказал я. Он молчал, не смея что-то сказать.

На полпути он попросил меня остановить машину, чтобы выйти. Я сказал ему, что довезу его туда, куда он захочет. Но он отказался и вышел из машины, хлопнув дверцей. И что же, ты думаешь, он сделал? Повесился. Что ты на это скажешь? Глупость какая! Если он покончил с собой, совершил подобное, значит, поверил в измену своей жены. А если поверил, тогда к чему себя убивать?! Будто этим он хотел отомстить ей и заставить пожалеть о сделанном. Но что толку в этом? Сейчас его кости в могиле гниют. Возможно, что его могилу никто даже и не навещает. Не приведи Аллах, но если бы я был на его месте, я бы глаза ей выколол! Или, в крайнем случае, развелся бы с ней. Себя-то зачем убивать? На похоронах его жена пролила немало слез. Все те, кто не догадывался об обстоятельствах этой трагедии, удивлялись тому, как сильно она любила своего мужа. Но я, подождав, пока все утихнет, застал ее как-то раз одну и рассказал ей обо всем. Рассказал, как все было, как я повез ее мужа к месту ее работы, как он изменился в лице, увидев ее и т. д. Она поплакала еще, наговорив мне всяких нехороших слов и обвинив меня в смерти мужа. Что ей скажешь?! Затем она собрала все свои вещи и ушла из дома. Теперь я не знаю, где она, чем занимается. К чему мне все это? Но вот чего у нее не отнять, так это ее проклятущей красоты. Что, уже сходишь? Мы что, доехали? Могу отвезти тебя, куда хочешь. За меня не беспокойся. Ну да ладно, дело твое. Но ты все-таки поспешил…

Афаг Масуд (род.1957)

ИОАНН II

(роман-рассказ)

© Перевод П. Ахундова

Вагифу Баятлы Онэр посвящаю

Сообщение о предстоящем визите Папы Римского Иоанна II в нашу страну воспринималось в однообразном потоке газетных новостей, донесшемся откуда-то воздушным гулом, витающем где-то на очень близком расстоянии, лишая смысла всю остальную информацию и убивая интерес к вороху мирских событий.

Фотография папы в белом облачении с его непонятным покроем, соответствующим моде какого-то иного мира, которое дополняла высокая тиара, сама по себе производила впечатление события.

У меня же это событие — посещение страны, далекой от христианства, легендарным, недосягаемым первосвященником, видеть которого мне доводилось лишь на экране, во время скрипичных концертов на открытом воздухе, во внутреннем дворике Ватикана, напоминавшем безветренный, тенистый райский уголок, или же читающим проповеди на площадях, заполненных толпами верующих, — создавало ощущение, что он приближается немощными шагами именно ко мне…

Разнобой в сообщениях, распространяемых в газетах, отсутствие точной информации о целях визита, нестыковка отрывочных заявлений по поводу причины визита придавали какую-то скрытую мистичность его прибытию. Часть сообщений объясняла причину визита понтифика, считающегося наместником Иисуса Христа на земле, официальным приглашением главы государства. Согласно этим сообщениям, один из выходов из положения, сложившегося вследствие войны, глава государства видел в поддержке этого авторитетного христианского священнослужителя.

Другие официальные источники утверждали, что папа прибывает в страну без какого-либо официального или неофициального приглашения со стороны государства, исключительно по своей инициативе. Намерением папы было, как сообщалось, обратиться к мусульманам и христианам всего мира с призывом к единению и взаимной терпимости. «…Папа желает обратиться к мусульманам и христианам мира из пределов этой страны…» — объявил посол Ватикана на Южном Кавказе апостольский нунций Клаудио Гучеротти.

«Но почему именно из пределов этой небольшой, безвестной мусульманской страны, раздираемой на протяжении всей своей истории во внутренних, нефтяных и политических конфликтах?!» — думала я в те дни, сгорая от нетерпения.

Решив выяснить подлинные причины таинственного визита понтифика, я начала ворошить заявления некоторых зарубежных радиостанций на официальных сайтах Ватикана. Бесплодность долгих поисков все больше и больше подтверждала вынесенную мной из далекого прошлого устойчивую убежденность в непостижимости мира.

Приезд лишенного возможности самостоятельно передвигаться папы из далекого Рима в нашу страну, его обращение к миру на исходе жизненного пути именно отсюда, желание изменить что-то именно здесь — в нашей стране, с завидным постоянством хранящей верность материальным ценностям, — в те дни сознавала лишь я одна.

«…Мое обращение есть молитва. Молитва человека за человека. Я возношу эту молитву единогласно со всеми вами. Молитву за всех людей мира, живых и умерших, призванных быть вместе с нами…»

В свое время, услышав эти слова, произнесенные папой римским на какой-то торжественной церемонии, я испытала чувство благодати и какого-то равновесия, утраченного когда-то очень давно, быть может, в далекие детские годы, и оставившего вместо себя состояние какой-то неуверенности. Это было чувство безмятежного покоя внутри безграничной исполинской молитвы, ощущение себя в единстве со своими детьми и с юными родителями, ушедшими из жизни в молодые годы…

Еще одно потрясение я испытала и несколько ранее, на одной из традиционных церемоний на площади Святого Петра, во время моления, в котором участвовали десятки тысяч людей, когда старый понтифик, внезапно прервал проповедь и, обернувшись к людям, сказал:

— Не бойтесь!

И я поняла, каким-то непостижимым уму образом осознала его высшее восприятие человечества вне религий и наций, уловила недосягаемые высоты его прозрений, где нет различия между живыми и мертвыми.

Историческую значимость визита религиозного деятеля, являющегося столпом Всемирной Епископской курии, в те дни понимали многие. О существовании более возвышенных, таинственных целей предстоящего приезда, не имеющего сколь-нибудь заметной экономической подоплеки и политической заданности, смутно догадывались даже те, кто мало интересовался мировыми проблемами.

Но то, что мимолетная встреча накануне этих наполненных волнениями дней с одним моим коллегой, когда-то витавшим с нами в высотах художественности, а потом неожиданно исчезнувшим из литературных кругов, не являлась простой случайностью, я осознала гораздо позже — лишь после того, как пожилой понтифик, покинув страну, удалился под сень своего далекого храма.

В тот памятный день мы встретились с ним будто совершенно случайно, на продуваемом перекрестке, перед входом во внушительное здание госучреждения, в котором он служил в последние годы. Мы столкнулись, когда он направлялся к ожидавшему его неподалеку черному служебному автомобилю. Увидев меня, он почему-то растерялся и настороженно застыл на месте, словно не решаясь подойти ко мне.

После поступления на государственную службу всякий раз при встрече с нами — бывшими собратьями по перу — он словно испытывал какую-то неловкость, принимая почему-то виноватый вид, но дальше по ходу разговора, подобно спасенному утопающему, постепенно приходил в себя, что я связывала с его внутренним решением, принятым некогда в роковой день, когда он, видимо, уверовал в никчемность Литературы как ремесла, не приносящего пользы человеческой жизни, в силу чего он, казалось, испытывал угрызения совести за прегрешения перед ней и перед нами…

Раньше его подобное отношение к Литературе и ее создателям — перепады настроения, черный юмор и злую иронию я связывала с его усталостью от нелюбимой работы, но с годами ощутила, что это пренебрежение, оправдывавшееся им, постепенно перерастало в мрачную, жгучую ненависть.