Дмитрий Липскеров - Родичи Страница 9

Единственное, что промелькнуло у него в мозгу, — как щенком его кто-то подхватил за загривок и сунул под вонючее тряпье.

От нестерпимой вони сознание возвратилось к белому медведю. Над его тушей, установив драконьи лапы прямо на живот, гордо стоял огромный варан. Он то поднимал морду, выплескивая к небу раздвоенный язык, то опускал пасть к медвежьему загривку, стараясь прокусить толстую шкуру.

Резко вывернувшись на спину, арктический медведь чудовищным ударом распорол варану брюхо от горла до задних ног, поймал в пасть голову рептилии и что было силы сжал великолепные зубы. Хруст костей, словно выстрел, прокатился по пескам, застряв где-то в дрожащем воздухе. Варан в одну минуту спустил всю кровь на тушу своего неожиданного убийцы и успел подумать, что ошибся, приняв это незнакомое за падаль. Раздвоенный язык, тыркающий по небу медведя, словно жало, наконец расслабился, опал и застрял между зубов победителя.

Потомок драконов, проживший хозяином пустыни пятьдесят лет, не знающий врагов и поражений, сам стал падалью, но не сумел, конечно, этого осознать. Его обмякшее тело, источая остатки крови, лежало на медвежьей шкуре.

Медведь сразу почувствовал падаль, на всякий случай пару раз хрустнул челюстями и стряхнул варана. Неторопливо поднялся, и если бы кто-то видел его сейчас, то признал бы в нем галлюцинацию, так как красных медведей не бывает! А чего в пустыне не бывает?

Сколько крови в этой падали, подумал победитель, опустил морду к варану и понюхал обстоятельно. Пахло омерзительно, так что он отпрыгнул. Песок скрипнул под лапами так же, как и снег. На мгновение медведь зажмурился, отчаянно надеясь, что все — сон, что он вот-вот пробудится и доглодает тюлений хвост, оставленный накануне под ледяным торосом.

Он открыл глаза и ожегся солнцем. Два раза прыгнул в сторону и лег, залепляя варанью кровь бесчисленным количеством песчинок.

Он не понимал, что происходит, где он, кого сейчас разорвал надвое, почему такое солнце и во что превратился снег. Он чувствовал, что вот-вот опять потеряет сознание, а потому закрутил головой из стороны в сторону и заревел что было сил.

Осыпалась верхушка бархана…

Ему до боли хотелось пить. Ветер не приносил запаха воды, ветра здесь вовсе не было, ни дуновения. Но вдруг медведь увидел дрожание воздуха и принял видение за воду. Пробежался галопом до места, где только что струилась манящая влага, хватанул пастью пустоту, но теперь воздух дрожал чуть дальше, всего в пяти прыжках. Медведь, задирая зад, вновь глупо запрыгал, но, сделав прыжков гораздо больше, чем пять, опять обнаружил дрожащее пространство отодвинутым.

Так он метался несколько часов, пока силы не оставили его. Тогда он лег в тени бархана, закрыл глаза и высунул язык, с которого теперь не капало.

Внутренности палило, как будто он сожрал костер и угли прожигают кишки. Веки покрылись какой-то липкой гадостью, так что трудно было открывать глаза.

Белый арктический медведь приготовился к смерти, ощутил ее прикосновение к потрескавшемуся носу и обгадился…

Захлопали крыльями какие-то птицы. Он приоткрыл один глаз и различил общипанную, словно у курицы, шею, которая была красной и увенчивалась уродливой головой с горбатым клювом. Птица беззастенчиво ткнула медведя прямо в зад, вырвав из шкуры клок.

Ему не было больно, но одурманенный жарою мозг полыхнул от унижения. Исполин представил, что было бы с чайкой, если бы та посмела совершить такое действие. Адреналин вновь смешался с кровью, но обессиленный зверь сумел лишь вяло приподнять лапу. Птица не испугалась, но на всякий случай отлетела метра на два и смотрела на будущую жертву, изредка переглатывая своим огромным кадыком. Она знала, что самое главное в жизни — терпение. Птице было сто лет, и она собиралась прожить еще двести. В такой длинной жизни спешить было некуда, а потому и терпения имелось вдоволь.

А белый медведь понимал, что, как только он заснет, его начнут есть.

Вот странность какая, думал он. Раньше сам ел, а теперь меня…

Далее мысль не продлилась, и он лежал, не шевелясь и не думая совсем, что позволило птице неторопливо, бочком подпрыгнуть к туше.

Теперь она клюнула смелее и достала до плоти, отщипнув кусочек.

Эко дело, подумала птица. Пахнет вараном, а мясо совершенно другое! Но падальщику было все равно, чем насыщать свой безобразный организм, а потому клюв вновь погрузился в кровоточащую плоть.

Медведь не чувствовал боли, он лежал с закрытыми глазами и еще надеялся, что все, что с ним происходит, — все сон. А каждый сон когда-нибудь кончается. Он непременно проснется и нырнет в полынью, а тюлений хвост, пожалуй, оставит песцу, который сопровождает его уже вторую зиму.

Сознание было настолько мутным, что на миг медведю показалось, что это песец жрет его плоть! Это было выше его понимания. Тот, который две зимы кормился его подачками, теперь сам поедает своего кормильца! Этого он вынести не мог! Собрав все силы воедино, крайним усилием воли, чувствуя свое огромное сердце бьющимся, белый медведь поднялся на лапы…

Птица отпрыгнула лишь на метр. Ей приходилось видеть множество агоний, а потому ее крохотное сердечко совсем не волновалось. Но то, что произошло дальше, даже ей видеть не случалось.

Оттолкнувшись, медведь поднялся на дыбы, заревел так, что солнце чуть было не сорвалось с неба, повернулся на девяносто градусов и всей своей тонной рухнул на предателя-песца с трехметровой высоты.

Каково было удивление падальщика, когда на него обвалилась такая махина. Птица успела лишь хлопнуть крылом, подумала, что умирает молодой, даже яйца не снесла, и тотчас оказалась на том свете, если таковой существует для падальщиков.

Ярость медведя была бескрайней, так что он в одно мгновение разодрал песца и сожрал без остатка…

Затем опять улегся в песок и теперь был готов умирать вновь…

Лежал и ждал прихода смерти…

А она не приходила…

Удивительно, но ему вдруг стало легче.

Наверное, так всегда бывает перед самым концом — облегчение.

Она не приходила…

Желудок принялся переваривать мясо падальщика, а птичья кровь умерила жажду. Через пятнадцать минут медведь разлепил глаза, высунул язык, с которого капнуло. Еще через полчаса сознание зверя очистилось, он огляделся и по валяющимся вокруг перьям понял, что поймал и съел какую-то птицу.

А где же песец?

А песец ищет его, наверное, потявкивает от холода…

Без него погибнет.

Медведь поднялся на лапы и пошел по своему следу туда, где оставил мертвого варана. Теперь он знал, что съест вонючее мясо и выживет.

Он давился, но ел, понимая, что сладковатое мясо — спасение. Оглянулся

— несколько падальщиков братьями-близнецами расселись поодаль и ждали, пока этот незнакомец насытится и даст другим приступить к лакомству.

Но медведь насыщался не торопясь. Прошло часа три, прежде чем он оторвался от самой большой в мире ящерицы и, облизывая пасть, лег неподалеку от недоеденной туши. Его желудок был полон, и даже кожа чесалась от пота несильно. Для порядка он пару раз рыкнул, отгоняя птиц от недоеденного варана, а затем заснул…

Проснулся медведь ночью, и — о чудо! — дул холодный ветер, высушивая его кожу, так что он даже пару раз прыгнул, проверяя восстановившиеся силы. Только песок немного мешал, попадая в глаза и вызывая слезы.

«Ночь!» — понял медведь. Ночь может спасти его. Надо жить ночью, а днем отыскивать убежище и спать. Его мозг не был способен думать о том, почему и как он попал в пустыню, а самое главное — для чего. Медведь просто трусил по кромке бархана и глядел на огромную луну.

Затем он различил чью-то тень, метнувшуюся в сторону, покрутил носом, стараясь отыскать запах, но ветер дул от него, и в носу ничего не оказалось. Ни молекулы единой.

«Кто бы это мог быть?» — подумал медведь.

Он более не боялся, не затаивался, считая себя самым большим и могучим зверем на земле. Он легко галопировал с бархана на бархан, и лишь похрустывание песка напоминало ему о снеге…

Утро поджидало его коварное.

Когда солнце только вышло, не изливая пока на пустыню той смертельной жары, медведь решил поискать себе лежбище и вскоре набрел на таковое. Громадный карниз спрессованного песка нависал с верхушки бархана, отбрасывая приличную тень. Здесь он решил отоспаться до вечера, а потом изловить какую-нибудь живность, а потом…

Сон сморил его тотчас, но медведь сумел проспать лишь несколько минут, как почувствовал, что по носу его что-то передвигается. Он инстинктивно щелкнул челюстями и пососал пойманное насекомое, пытаясь определить, съедобная тварь или лучше выплюнуть.

Пока он размышлял на эту тему, скорпион, попавший в столь необычную для себя среду, воспользовался своим жалом и воткнул его в нежную десну, впрыснув весь яд, накопленный с предыдущего укуса, под медвежий клык.