Итало Кальвино - Невидимые города Страница 9

Благодаря этому горожане избавлены от скучного удела ежедневно следовать одной дорогой. Более того, сеть сообщения расположена на разных уровнях, так как включает галереи, лесенки, горбатые мостики и подвесные дороги. Комбинируя наземные отрезки с теми, что лежат на уровне воды, каждый житель что ни день, забавы ради, идучи в одно и то же место, выбирает новый путь. Даже самые рутинные, спокойные жизни проходят здесь без повторений.

С большими ограничениями сталкиваются в Змеральдине — как, впрочем, и везде — те, кто привержен тайной, полной приключений жизни. Кошки, воры и любовники передвигаются в этом городе по наиболее высоким и прерывистым маршрутам, прыгая с крыши на крышу, перебираясь с террасы на балкон и огибая водостоки с ловкостью канатных плясунов. Внизу во тьме клоак шныряют мыши — нос одной вслед за хвостом другой,— контрабандисты, заговорщики,— выглядывают из канализационных люков и канав, ныряют в щели и глухие закоулки, волокут из тайника в тайник сырные корки, запрещенные товары, бочки с порохом, пересекают толщу города, пронизанного подземными ходами.

На карте Змеральдины следовало б разной краской обозначить все эти дороги — твердые и жидкие, открытые и потаенные. Трудней запечатлеть на карте пути ласточек, которые взрезают воздух над домами, спускаются, раскинув крылья, по невидимым параболам, метнувшись в сторону, подхватывают комара — и снова кверху, по спирали, чуть не задевая гребни крыш, в любой точке своих воздушных тропок возвышаясь над любою точкой Змеральдины.

Города и глаза. 4.

Попав в Филлиду, получаешь удовольствие, глядя, сколь разнообразны там мосты через каналы,— крытые, горбатые, понтонные, висячие, с ажурными перилами и на пилястрах; сколько всяких окон в ней — с колонкой, мавританские, копьевидные, со стрельчатыми сводами, под витражами-лунами и витражами-розами; как много видов мостовых — булыжные, щебеночные, мощенные крупными плитами и мелкой плиткой — голубой и белой. Тут и там Филлида преподносит взгляду какой-нибудь сюрприз: кустик каперсов, торчащий из крепостной стены, статуи трех королев, стоящие на консоли, купол-луковицу с тройкой луковок, нанизанных на шпиль. «Счастлив тот, кто может видеть каждый день Филлиду со всем, что есть в ней!» — восклицаешь ты, досадуя, что вынужден покинуть этот город, лишь коснувшись его взглядом.

Но выходит так, что ты там остаешься насовсем. И скоро город меркнет в твоих глазах, и ты уже не видишь статуй на консолях, куполов и окон-роз. Как и прочие обитатели Филлиды, ты переходишь с улицы на улицу зигзагом, обращая внимание на то, где солнечная, а где теневая сторона, тут видишь дверь, там — лестницу, скамейку, куда поместить корзину, сточную канаву, куда можно оступиться, если не смотреть под ноги. Все остальное в этом городе отныне для тебя невидимо. Маршруты по Филлиде намечаются меж точками в пространстве,— например, кратчайший путь к ларьку торговца так, чтоб миновать окошко кредитора. Ты устремляешься к тому, что не где-то, а в тебе самом — затаенное, забытое: если из двух портиков один определенно больше радует твой взгляд, то это оттого, что три десятка лет назад под ним прошла девушка в широкой блузке с вышитыми рукавами, или, быть может, просто потому, что в определенный час он так же освещается лучами солнца, как другой, когда-то виденный тобой и не припомнишь где.

Миллионы глаз скользят по окнам, каперсам, мостам, как будто перед ними чистая страница. Немало городов, подобно Филлиде, уклоняются от взглядов, и можно их увидеть, лишь застав врасплох.

Города и имена. 3.

Пирру я долго представлял как укрепленный город на холмах вокруг залива, с турелями и узкими бойницами,— подобие огромной чаши, на дне которой площадь, а посередине этой площади — колодец. Это был один из многих городов, куда я не добрался и которые воображал лишь по названиям: Евфразия, Одиль, Жетуллия, Маргара. Среди них была и Пирра, не похожая ни на один из них и, как и все они, в моем воображении имевшая неповторимое лицо.

Настал день, когда мои дороги привели меня туда. Только я ступил на землю Пирры, как от прежних представлений не осталось и следа: Пирра стала той, какая она есть, и мне казалось, будто мне всегда было известно, что из нее не видно моря, заслоняемого дюнами на невысоком берегу, что улицы там длинные и прямые, группы невысоких домиков перемежаются с лесопильнями и дровяными складами, а кое-где на ветру вращаются вертушки гидравлических насосов. С тех пор название «Пирра» приводит мне на память этот вид, этот свет, это жужжание, пот воздух, полный желтоватой пыли, и мне ясно: ничего другого означать оно и не могло.

В моем сознании все так же существует масса городов, которые не видел я и не увижу, и названия, вызывавшие в представлении некую картину, фрагмент ее или хотя бы проблеск: Жетуллия, Одиль, Евфразия, Маргара. Среди них по-прежнему и город над заливом с колодцем посредине площади-колодца, но теперь я и не знаю, как его назвать, и не могу понять, как мог присвоить ему наименование, означавшее вовсе не его.

Города и мертвые. 2.

В своих странствиях я прежде никогда не добирался до Адельмы. Когда высадился в ней, спускался вечер. Моряк на пристани, поймавший в воздухе концы и намотавший их на битенг, был похож на человека, который воевал когда-то со мной вместе и погиб. В тот час там шла оптовая торговля рыбой. Мне показалось, что я знаю старика, который ставил на тележку корзину, полную морских ежей; стоило мне отвернуться, как он скрылся в переулке, но я понял: он похож на рыбака, который уже состарился, когда я был мальчишкой, и вряд ли еще жив. Меня привел в волнение вид больного лихорадкой, что сжался на земле в комок, накрывшись с головою одеялом,— таким был мой отец за считанные дни до смерти, с желтыми белками и колючей бородой. Я отвернулся и уже боялся заглянуть, еще кому-нибудь в лицо.

Мне подумалось: «Если Адельма, где встречаются лишь мертвые, мне снится, то это страшный сон. А если город настоящий и все эти люди живы, то стоит в них всмотреться — и сходство пропадет, передо мной окажутся чужие лица, будоражащие душу. Так или иначе, лучше перестать на них смотреть».

Торговка зеленью взвесила безменом савойскую капусту и положила ее в корзинку, спущенную ей с балкона на бечевке девушкой. Девушка мне показалась копией другой — из моего родного местечка, которая, от любви сойдя с ума, покончила с собой. Зеленщица подняла глаза, и я узнал в ней собственную бабушку.

Я подумал: «В жизни человека наступает время, когда средь тех, кого ты знал, мертвых делается больше, чем живых. И разум отказывается воспринимать незнакомые облики и выражения лиц: на все новые он накладывает старые слепки, для каждого находит маску, наиболее ему подходящую».

Вверх по лестнице тянулись чередою грузчики, сгибаясь под тяжестью бочонков и бутылей; их лица прикрывали капюшоны из холстины. «Сейчас они поднимутся, и я узнаю их»,— подумал я нетерпеливо и со страхом. Но глаз не отводил, поскольку, стоило мне глянуть на толпу, заполнившую улочки Адельмы, и я чувствовал, как осаждают меня лица, неожиданно возникшие откуда-то издалека: они смотрели на меня в упор, будто хотели, чтобы я узнал их, будто жаждали узнать меня, будто уже узнали. Может, каждому из них и я напоминал кого-то из ушедших в мир иной. Едва прибыв в Адельму, я уже был одним из них, оказался на их стороне, влился в это колыханье глаз, морщин, гримас.

И я подумал: «Может быть, Адельма — город, куда попадают после смерти и где каждый встречает тех, кого он знал. Тогда, выходит, и меня уж нет в живых». Еще подумал: «Значит, в потустороннем мире нету счастья».

Города и небо. 1.

В Евдоксии, уходящей вверх и вниз, с ее извилистыми улочками, лестницами, тупиками и лачугами, сохраняется ковер, позволяющий увидеть истинную форму города. На первый взгляд, ничто столь мало не напоминает Евдоксию, как рисунок этого ковра, где вдоль верениц кругов и параллельных им прямых повторяются симметричные мотивы, образуемые чередованием блестящих разноцветных уточных нитей. Но, внимательно всмотревшись, убеждаешься, что каждому месту узора соответствует какое-нибудь место в городе, а все наличествующее в городе отражено в узоре в своих истинных взаимоотношениях, ускользающих от взгляда, отвлекаемого толпами народа, суматохой, толчеей. Столпотворение, рев мулов, пятна сажи, запах рыбы — вот что предстает перед тобой в Евдоксии, но ковер доказывает: есть место, откуда город обнаруживает свои истинные пропорции, геометрическую схему, ощутимую в мельчайшей из деталей.

Заблудиться в этом городе легко, но, вглядываясь в ковер, ты узнаешь нужную дорогу в индиговой, багряной или кармазинной нити, долгим обходным путем проводящей тебя за пурпурную ограду, куда на самом деле ты и должен был прийти. Каждый горожанин соотносит с неизменным орнаментом ковра свой образ города, свою тревогу, каждый может отыскать меж арабесками ответ на свой вопрос, рассказ о своей жизни, повороты собственной судьбы.