Уильям Стайрон - И поджег этот дом Страница 9

Договариваться с ним было все равно что бросать в океан бутылки с письмами. Добродушный, вежливый, невозмутимый, он продолжал писать в книге, проверять мой паспорт и документы, а солнце палило безжалостно, толпа на обочинах шаркала, колыхалась, гудела, словно перед ней совершался какой-то языческий ритуал. Центром его был Ди Лието: раскинувшись в жертвенном покое, он лежал с мечтательно полуоткрытым глазом и сложным выражением на лице – мученического восторга и освобожденности, – и к нему слетались мухи. А в Калифорнии, жизнерадостно продолжал полицейский, дядя его жены живет, кажется, в Калифорнии, место называется Вилькис Бари, и он хорошо зарабатывает в шахте. Знаю я это место? А далеко оно от Голливуда? А что касается этого человека, который лежит, продолжал он, пытаясь меня успокоить, я и сам, наверно, понимаю, что у меня были бы очень большие неприятности в суде, если бы мотороллер выскочил справа, а не слева – а по всем признакам – и по следу моих шин, и по положению пострадавшего и самого мотороллера – выскочил он именно слева; так что я свободен и могу уехать когда угодно при условии, что мне удастся завести машину, и при условии, что я дам ему мой следующий адрес в Италии (это формальность, и в суд меня определенно не вызовут, поскольку все данные решительно говорят в мою пользу), а что до самого Ди Лието – «Fessacchiotto», – он десять лет на это напрашивался (мне еще не успели рассказать про незадачливого воришку – про пальцы, про трамвай, про глаз?) и, если умрет на месте, пусть пеняет на себя, хотя человек он, по правде говоря, не злой и смерть горька in verità[25] даже идиоту.

– Basta, Sergente! – Я почти плакал. – L'ambulanza![26]

Тут на углу произошло какое-то волнение, и мы повернулись в ту сторону. Под деревом остановился дряхлый грузовик. С него ссыпалась целая толпа мужчин и мальчиков во главе с согнутой старой ведьмой; как раненая птица, она проковыляла по солнечному месту, повалилась около Ди Лието и заголосила:

– Лючано! Лючано! Лючано-о-о! Che t'hanno fatto? Poveretto figlio mio![27] Лючано-о-о! Очнись, мой золотой, очнись, очнись! Опять эти изверги хотели тебя погубить! Погляди на мамочку, золотой мой. Ну только разок, Лючано! Не поддавайся им, извергам! Дай мамочке поглядеть в твои золотые глазки!

– Е mezza matta,[28] – шепнул сержант. – Она всегда была того. Она ему бабка, но растила его как сына. – Он был смущен, эта сиена, как видно, внушала ему суеверный страх. – А все остальные – его братья.

Зараженная этим страшным горем толпа притихла, замерла у дороги. Минуту старуха стояла на коленях, держась рукой за подбородок, и молчала. Откуда ни возьмись налетел холодный ветер, грязным вихрем завертелись пыль и листья и пронеслись мимо нас, вздымаясь все выше, вспугнули целую стаю скворцов из травы, птицы загалдели и закружились вместе с пыльным столбом. Старухины волосы растрепались белыми клочьями, черный платок поплыл за плечами, и мятая газета закувыркалась по арене, где двое – старуха и внук – превратились в пару актеров, застигнутых маленькой сказочной бурей; потом ветер стих, старуха поправила платок, птицы со щебетом разлетелись над полем.

– Luciano, angelo mio, – тихо застонала она, – perché non dici niente, perché non mi guardi?[29] Скажи что-нибудь. Посмотри на маму. Лючано, у тебя дергаются ножки. Встань на ножки и иди, мой ангел, не лежи на дороге.

Вдруг причитания смолкли; по-прежнему стоя на коленях, она подняла голову и, задерживаясь на каждом лице, обвела толпу бешеным, кровожадным, тигриным взглядом – и раньше, чем он остановился на мне, внутри у меня все сжалось от страха. Яростью ее повеяло еще до того, как она на меня обрушилась: в своем летнем костюме, туристских сандалиях и темных очках, с короткой стрижкой и клеймом, печатью северного варварства на лице, я напрасно старался спрятаться за сержантом – она углядела меня, вскочила с неправдоподобным проворством и кинулась через дорогу черным, хромым карающим смерчем.

– Svedese! Farabutto![30] – завопила она. – Это ты погубил моего мальчика! Это ты задавил его машиной, изверг! Чтобы тебе в пекле гореть! – Она послала небу короткий виноватый вздох: – Прости Господи! – но продолжала неудержимую атаку, с новыми силами, новыми проклятиями, и, устремившись мимо растерянного сержанта, обличительно наставила дрожащий, похожий на обглоданную хворостинку палец мне под нос. – Швед! – кричала ока. – Злодей! Я знаю вашу породу. Нечего прятать от меня лицо. Поглядите на него, – крикнула она толпе. – Поглядите на этого человека! Поглядите, как он дрожит и трясется от страха. Ага! Понял теперь, что не спрятать концов в воду? Носится по нашему городу, ни за что ни про что давит людей машиной. – Она снова обратилась ко мне, и вся ее голова – запавшие глаза, бородавки, морщинистые щеки, даже встрепанные седые волосы – дрожала от устрашающего гнева. – Я знаю вашу породу! Или не вы переехали жену бедного Луиджи Лукатуорто в прошлую Пасху, четыре года назад? Женщина в цвете лет, сильная, красивая, а на ней больной отец и четверо детей. Здоровая женщина, интересная, самостоятельная, – и как собаку задавил, проклятый изверг. Про это ты знаешь? Говори! Знаешь? И ни гроша не смогла с них получить – а ведь ключицу сломали, спину на всю жизнь изуродовали! – Она замолчала, повернулась к Ди Лието и опять заплакала. – Посмотри сюда. Что ты с ним будешь делать? Что ты будешь делать с Лючано? Кровью исходит, умирает! Ни в чем не повинный мальчик, никому не мешал, мухи сроду не обидел. – В черной ярости она снова набросилась на меня: – Дитя невинное – слышишь ты? Всю жизнь страдает через вас, извергов! Что ты стоишь и смотришь, как жердь бессмысленная? Что ты будешь с ним делать? Что ты будешь делать с Лючано?

– Я не знаю, синьора, – начал я. – Ужасная беда…

– Да замолчи ты, шведский изверг!

Сержант хотел успокоить ее, положил ей на плечо руку:

– Senta, norma. Non è svedese. È americano.[31]

– И ты замолчи, Бруно Феррагамо! – закричала она. – Знаю я тебя! Они все шведы! Они пришли сюда в войну, когда Лючано был маленький. Помнишь их бомбы? Или у тебя память отшибло? Забыл, как они пришли, как они бомбили, громили, насильничали? Не хуже моего помнишь, сержант Феррагамо, еще бы ты не помнил, коммунист! Как Лючано лежал на дороге после бомбежки, бедные ножки переломанные, как комочек лежал, весь растерзанный, кровью исходил, слезами обливался, и ручка вывернутая под ним, так навсегда и осталась увечная. Какой печальный день! – Воспоминания на минуту приглушили ее резкий голос. Мы смотрели на нее, переминались, и в это время на шоссе послышался трубный сигнал, шум стремительно приближавшегося автомобиля. – Черный день. Бомбежка, все в дыму, кирпичи вокруг валяются. Ужасный день. Когда первые бомбы упали, я была на кухне. Не стала выходить. Слышите, не стала. Хоть и упрашивали меня, и уговаривали. Не вышла. Стою и готовлю. И тут – бомбы. Кирпичи вокруг валятся, дымище, Анна Тереза кричит. Ох, какой день! Потом выбегаю на дорогу. Лежит мой Лючано комочком, бедное дитя, кровью исходит. Ножки сломаны! Ручка подвернута! Плачет, стонет! Плачет: «Nonna, nonna.[32] Больно мне! Ножкам больно!»

– Послушайте, синьора, – мягко вставил сержант, – это был трамвай… И я не коммунист. (Реплика в сторону – мне.)

Старуха вдруг очнулась, как будто ее разбудили:

– Какой трамвай? Молчи, Бруно Феррагамо! Не смей раскрывать рот, коммунист-антихрист. Я вам не позволю, полицейские, возводить напраслину на Лючано – в тюрьму хотите его упечь? А эти изверги пускай давят неповинных людей на дорогах? Как этот вот? Скоро же ты забыл их бомбы! А как они нагрянули из Салерно, стреляли, грабили, насильничали, когда мы жили в Торре-дель-Греко. Скоро же ты забыл! Капустные рыла! Пивные бочки! Не помнишь того англичанина, как он поймал в развалинах жену бедняги Лукатуорто, и надругался, и бросил там помирать, всю в крови, а на ней четверо детей голодных и отец немощный. Память у тебя отшибло, сержант Феррагамо? Лючано сроду мухи не обидел. Лючано самый ласковый, самый добрый мальчик – воробья подобрал со сломанным крылом – воробья, слышите? – сам его выходил, вырастил. И ты оставишь его, допустишь, чтобы Лючано принял муку от таких извергов? – Кипя от ярости, она поднялась на цыпочки и затрясла руками в каком-нибудь сантиметре от моего подбородка. – Ты! Забыл бомбы? Забыл, в чем я поклялась, когда нашла бедняжку Лючано на дороге? «Будь мне свидетельницей на небе. Пресвятая Дева, – я сказала, – они заплатят и будут наказаны за свои грехи перед Господом!» Разбомбили, разорили наш дом в Торре-дель-Греко. Насильничали! Воровали! Поймали жену бедняги Лукатуорто в развалинах и надругались над ней, а на ней отец больной и четверо детей голодных! lnvasato! Mascalzone![33] Изверг безжалостный! Швед! Чтобы тебе в пекле гореть! Прости Господи.

Вдруг оказалось, что я тоже кричу, отрывисто и надсадно, чуть не со слезами; весь мой итальянский язык куда-то подевался, я издавал странные звуки и сам с трудом угадывал в них родную речь: