Андрей Башаримов - Пуговка Страница 9

Алеша побледнел.

– Листок?

– Да-да, листок, – кивнул Леонард Евгеньевич.

– А… А он у вас?

– Да, он у меня. – Леонард Евгеньевич встал, подошел к стоящему в углу секретеру, открыл ключом ящик, достал лист и подошел к окну. – Чтобы лучше было видно, – пояснил он.

Он повернулся к Алеше.

– Если честно, я не знаю, что с этим делать.

– Почему? – спросил мальчик.

– Потому что это все уже было! – закричал Леонард Евгеньевич. – Это было уже! Все было! Ты понимаешь!? – глаза его налились кровью, приглаженные волосы растрепались. – Это все не ново! Одно и то же! Одно и то же! Те же самые слова! Их употребление! Их сочетание! – Он оперся на подоконник. – Боже, как я устал… Как же я устал… – рука с листом бессильно повисла. – Ну зачем ты здесь? Зачем ты пришел? Что тебе здесь нужно?

Мальчик сидел, опустив голову.

– Леонард Евгеньевич, я хочу, чтобы вы отдали мне этот лист, – медленно сказал Алеша.

– Отдать!? – заревел Леонард Евгеньевич. – Отдать?! Да ты посмотри, ЧТО там написано! Что написано! – Он прищурился и завертел лист в руках. – Сейчас… Ну вот… – Он начал быстро читать, держа лист двумя руками очень близко возле глаз:

"Иногда аритмия полутонов теряет тонкую необходимость, особенно, когда натыкаешься на, остолбеневаешь – брови резкой дугой, средоточишь внезапную профузную скользь, оставаться; оставаться и набирать материал: плеть из рук, нейлон из ушей, интересно, что предки были сочными крестьянами – солнышко вострое улыбнулось лукаво; оставаться и выпаривать дворянские эритроциты, заостряя внимание на узких глазах заботливых убийц; оставаться если жизнь это жест уходить если жизнь это молчание оставаться если отсутствие жизни это жест уходить если отсутствие жизни это молчание воздействие раздувающегося трупа на живых отсутствие воздействия скукожившегося в ничто трупа или тонкая взвесь между двумя состояниями что-то и ничего идущие рядом только непонятно как об этом помыслить и непонятно как это осуществить или не осуществить; оставаться, заполняя тишину ловким шепотом: "мы говно, перекати-поле, голь босяцкая, мы сожжем эти станицы или умрем"

О сколько нам ошыбок чудных готовит просвященья дух и гнозис ар ошыбок трудных и кущей мотто-пролонгист!

Или просто сгинуть в жмущейся к стене венецианской брусчатке так чтобы никто и никогда не вспомнил и не нашел самое страшное это память и жалость.

Память:

Безусловность юности, три фигуры, идущие по темной аллее: в карманах ножи, блестели глазами, улыбались игриво, первый – жестокость, второй – крепость, третий – отчаянность, подходи кто хочет – живым не уйдет, так и шли. Можно все это помнить, это уже слишком многое, это всегда слишком страшное, как пьяный удар ладонью в запрокинутое девичье лицо, блеск разбитого градусника на полу, катышки ртути.

Жалость:

Пожалеть и не послать на хуй, хотя послать следует. Пожалеть и не сказать прощай, хотя уйти следовало еще раньше. Пожалеть и не выебать, хотя выебать хотелось до возникновения жалости. Пожалеть и уступить место, а потом побледнеть, покрыться холодным потом, схватившись за поручень, выскочить на остановке, сбежать по откосу на обочину и упасть в жухлую траву

Брутальностью полним и горемыкой звонок он шол к чужым берез рогозен и уставш и мудрые кудла и резкие занозы байдарок шум полей лиловая патроны не забудь патроны нам нужнее патронами и путь чудскими берегам и стелится метла и стелятся остроги как русофильский корч я берегу для вас сожми это для сожми это для сожми это для взорви ревущую хлынь разорви хуевину внутреннего весеннего говнистого лукового в ебень в ебень лучом пылающим горлом разверстанным звенит горнист звенит блядский звенит в ебень в ебень лучом пылающим големом раздристанным валлийцем мертвым глаз выкатился мышкой юркнул хуй с тобой достанем достанем в блядстве и немощи достанем сызнова рыгнем да покотом рыгнем да репой улыбчатою:

ТЫ ПОЧТО МОЙ ГНЕВ ВЫКОСИЛ, ГНОЙНЫЙ?"

Леонард Евгеньевич резко отвел руку с листком в сторону.

– Скажи, кто? Кто это написал? Где ты это взял?

– Нашел.

– Где? Где нашел?

– Не помню.

– Ах, не помнишь, – Леонард Евгеньевич прицокнул языком. – Ну тогда придется мне этот листок передать твоей маме… Вот прямо сейчас мы поднимемся к тебе и я собственноручно вручу ей. Ты хочешь так, да?

– Нннет, – Алеша закрыл лицо руками.

– А вот и да! А вот и да! – закричал Леонард Евгеньевич. – Мы пойдем! Сейчас же!

– Ну тогда, тогда – Алеша поднял голову, глаза его были полны слез. – Тогда знаете вы кто? Вы ябеда-корябеда – соленый огурец, по полу валяется, никто его не ест!

Леонард Евгеньевич запрокинул голову и захохотал.

– Ах, ты, дрянной мальчишка, – он присел возле плачущего Алешки на корточки. – Давай так, ты поможешь мне, я – помогу тебе. Давай жить дружно. Ага? Ну же, перестань! Будем дружить, будем помогать друг другу?

– Да, – всхлипнул мальчик.

Леонард Евгеньевич легко поднялся на ноги.

– Вот и хорошо! Вот и отлично! Садись на диван! – скомандовал он.

Алеша пересел на диван. Леонард Евгеньевич сел рядом.

– Смотри внимательно, – Леонард Евгеньевич вынул из кармана пачку фотографий и разложил перед Алешей на диване. – Ты кого-нибудь из них узнаешь? Только смотри предельно внимательно!

Алеша посмотрел на фотографии и ткнул указательным пальцем в левую:

– Так ведь это же Аленка!

– Аленка? Вот как… – Леонард Евгеньевич замолчал, подперев рукой подбородок. – Значит, Аленка… – Он повертел фотографию и положил ее в карман. – Значит, вот кто…

– Леонард Евгеньевич, – Алеша умоляюще посмотрел на него. – Можно, я уже пойду?

– Пойдешь? – очнулся Леонард Евгеньевич. – Ты сказал "пойдешь"? – Он повысил голос. – Ты сказал "пойдешь"?! Пойдешь?! – Он вскочил и завопел. – Ты никуда не пойдешь!! Слышишь, щенок!? Никуда!! Никуда не пойдешь, пока я! Я! Я не разрешу!! – Он сжал кулаки и тяжело задышал.

Мальчик втянул голову в плечи.

– Хорошо, дяденька, хорошо…

– Так-то лучше, – осклабился Леонард Евгеньевич. – Так-то лучше. – Он забегал глазами. – Ты это… Я сейчас пойду руки вымою. И заодно яблок принесу из кухни. Ты яблоки любишь?

– Да.

– И правильно. Яблоки – это наша пища. Не то, что эти всякие апельсины-мандарины. У нас обмен веществ генетически заложен на яблоки, а не на все эти заморские фрукты. А еще говорят о разнообразии в пище. Все это бред! Бред! Надо есть одно и то же. Яблоки – так яблоки. Картошку – так картошку. Разные продукты всегда плохоусвояемы. Я это тебе как профессионал говорю. Сейчас приду.

Леонард Евгеньевич вышел из комнаты и хлопнул дверью туалета.

Алеша прислушался. Никаких подозрительных звуков не было. Он схватил фотографии, лист бумаги, лежащий на столе и какую-то визитную карточку. Он перевернул ее и прочитал:

"Глотник Леонард Евгеньевич, психиатр"

Высунул голову в коридор. Никого. Тихо попятился к двери. Нащупал рукой задвижку, медленно, тихо отодвинул ее. Нажал на ручку двери, она плавно пошла вниз, надавил – дверь бесшумно открылась, он выскользнул из нее и, оставив ее полуоткрытой, изо всей силы бросился вверх лестнице: домой, домой…

Мама открыла дверь.

– Чего уставилась? Заходи быстрее.

Пуговка шагнула в прихожую и стащила с себя куртку. Попрыгав на одной ноге, освободилась от сапог.

– Вечно ты их неаккуратно ставишь… – проворчала мама, с неодобрением наблюдавшая за Пуговкой.

Пуговка вспыхнула.

– Ну, мама! – Она задержала на маминой голове взгляд. – А чего это ты на себя шапку зимнюю напялила?

– Какую еще шапку? – удивилась мама. – Что ты такое говоришь? – Она пощупала руками свою голову. На голове у нее была черная песцовая шапка. – Нет на мне никакой шапки!

– Ну как же нет? – Пуговка показала указательным пальцем. – Вот же она. Или это уже не шапка? – улыбнулась Пуговка.

– Ах, что ты плетешь… Чушь какую-то несусветную… – Мама нахмурилась. – Ты здесь пойдешь? Или останешься куда?

Пуговка посмотрела на маму.

– Ты о чем?

– Как это о чем? – Мама потерла виски ладонями и нахмурилась. – Языка русского не понимаешь? Ты останешься куда или здесь пойдешь?

– Мама, с тобой все в порядке? – Пуговка озабоченно наморщила носик.

– В порядке, – Мама всплеснула руками. – В порядке! Конечно, в порядке! С самого утра отлично себя чувствую.

– Ну тогда шапку-то сними, хватит придуриваться.

– Кто придуривается? Или ты хочешь, чтобы я голову с себя сняла? – Лицо ее покрылось потом. – Голову сняла?! Голову с себя сняла?! Да?! Ты этого хочешь?! Сначала голову? А потом? Что потом? Потом кожу? А потом? Ты жизнь хочешь у меня отнять? Я же тебя родила? Я! Я тебя родила! А ты хочешь жизнь у меня отнять? Те кружочки, что приходили сегодня ко мне, они были не золотые, а глиняные и тоже! Тоже! Тоже, как ты сейчас, хотели забрать у меня голову, смеялись надо мной! Но я, – Она самодовольно хмыкнула, – я их отвадила! Отвадила их всех! Я, – Она прижала палец к губам, – только тихо. Никому не говори. Я их всех в милицию сдала. Оставила только маленький клубочек. Только главное тут – двери не открывать. – Мама нахмурилась. – Голова болит что-то… Когда он позвонил, я ему сказала, что могу разговаривать только полчаса и ни секундой больше. Самое интересное, что сначала он говорил своим голосом, а потом постепенно его голос менялся и в конце я уже разговаривала с женщиной, причем пьяной, и не соображающей ничего. В конце она представилась и сказала, что ее зовут Анной. Еще она сказала, что она сидит в черной шапке на другом конце провода и совершенно точно уверена, что я сижу на другом конце точно в такой же. Но на мне была только моя голова, голова, видишь, тут уже волосики какие-то седые появляются, я их пинцетом утром выдергиваю, но, знаешь, как больно, больно-то становится, они ведь все мои. И каждый раз они возвращаются на те же места. Я не из-за боли переживаю, а из-за… – Она неопределенно замычала. – Ммммм… Никчемности. Ник-чем-нос-ти!