Luchiel Dianel - Чувство Страница 9

Да. Я знаю. Я должен все сам. Но я не могу. Просто не могу. У меня нет таких сил.

Мне проще остаться здесь, посреди пустоты, неизвестно где. Я не знаю… Мне страшно. Я иду домой.

Мимо, как на смазанной фотографии, проплывают какие-то люди, какие-то дома, но это все так бессмысленно… так… не важно…

Я не хочу больше играть. Не хочу играть. Больше. Не могу. Не могу, потому что это не важно для него… А кроме него это больше никому не нужно… Лишь мне. А без него это не нужно и мне. Потому что – зачем? Зачем играть если он не слушает?

Вычеркнут. Так грубо и без сожалений. Наверное, я всегда буду страшиться, когда кто-то будет делать выбор между мной и чем-то еще. Навряд ли кто-то выберет меня.

А эта пронизывающая боль, когда тебя отстраняют от своей жизни, не оставляет надежды. Не оставляет воздуха в легких.

Я боюсь этой отчищающей боли. Я боюсь, что она никогда не кончится.

Kapitel 17.

– Ты только что разбил ему сердце…

– О чем ты, Франс? – Франс только вздыхает и качает головой.

– Я о Лоренсе. Я ненавижу лезть в чужие отношения. Но… ты разбил мальчику сердце. Тебе не следовало приводить меня сюда. А мне не следовало приезжать…

Глядя на Франса, я могу только удивляться. Я понимаю, что каким бы ледяными или нечувствительными люди не казались бы, у них все равно есть некая восприимчивость к тому, что происходит с людьми вокруг них. Некоторые считают это слабостью. Другие используют, как барометр, чтобы предсказывать поведение тех, кто рядом. Франс из первой категории. Я – из второй.

Однако наступила эра самобичевания, где счастливы лишь те, кто еще не придумал несчастья. Те, кто так любят мыслить, размышлять. Думать, узнавать и задавать вопросы, на веки прокляты возможностью видеть свои ошибки, осознавать их. И, соответственно, мучиться невозможностью их исправить. И это самобичевание, наверное, все-таки не нужное, крадет ту часть жизни, которую можно было потратить на нечто более важное и более приятное, чем преувеличенная рефлексия.

С другой стороны, в этом есть нечто святое. На ум приходят великомученики.

Только люди сами создают себе мучения. Как Франс, например. Я не представляю откуда, но я знаю, что Франс стремится к полной отстраненности от мира. Может быть, секрет в его прошлом. На самом деле, секрет всего – в прошлом. Все, что происходит лишь еще одно звено в цепочке, которая началась задолго до нашего рождения. Я не знаю, что было с Франсом раньше. Только какие-то бессвязные отрывки. Поэтому я не могу судить прав он в этом своем желании стать неприкосновенным наблюдателем, до сердца которого никто не сможет достучаться, или нет. Но я часто чувствую стыд и вину за то, что я стою между ним и его целью.

Это не самонадеянность и не тщеславие. Я просто знаю, что он связан со мной, что я в его сердце, и он ничего с этим не может поделать. Но и он винит себя. Винит себя в том, что он, как ему кажется, стоит между мной и моей работой, между мной и Луи. Но он не прав. Это мой собственный выбор, мое собственное распутье, где я решаю, что для меня важнее. И для меня важнее ты, Франс.

Лоренс. Маленький Принц, нежный воздыхатель Шопена. Почему я разбил ему сердце?

Ведь Лоренс важен для меня. Важен, как и его музыка. Я так хотел, чтобы он нашел себя. И, кажется, он нашел, так что же случилось? Что его так обидело? Обидело?

Почему я не заметил?

– Не правда. Что случилось, то случилось. Не ешь себя – козленочком станешь. С чего ты взял, что я разбил ему сердце?

– Это было по нему видно. Сам подумай. Он оборвал игру на середине и ушел. А ты его заботливо выпроводил.

– Но…

– Эрик, иногда твоя наивность меня поражает. Ты был… ты был слишком увлечен моим присутствием как таковым. Ты перестал замечать слишком очевидные вещи.

На секунду замираю, и кусочки мыслей, как мозаика, передвигаются, сами собой складываются в ясный вывод: Франс прав. Сердце болезненно сжимается. Хрупкая ваза, Лоренс, рассыпалась на мелкие осколки под моим неумелым взглядом.

Наступило мое время для самобичевания.

Франс подходит ко мне и обнимает. Его мокрые после душа волосы пахнут бамбуком.

Его любимый шампунь. О чем я думаю? Не знаю. В его объятьях мне спокойно. Как будто стена ограждает меня от остального мира. Стена терпимости, источником силы для которой является сам Франс. А когда я обнимаю его, остальной мир становится ему окончательно безразличен, хотя это его безразличие многие путают с моей терпимостью.

В его объятьях мне тепло. Это тепло согревает мое сердце. Это тепло можно озвучить тремя простыми словами: все будет хорошо.

– Тебе надо поговорить с ним, Эрик.

– Кончено я поговорю с ним.

Он обнимает меня крепче.

– Не расстраивайся. Я знаю, что ты не специально. Все еще можно исправить.

Его слова это все что у меня есть.

Наши объятья разорвала трель телефона. Я поднял трубку, с улыбкой проследив заинтересованный взгляд Франса. Да. Именно через эту трубку слышал он Париж так долго…

– Ало?

– Эрик? Ало? Это Адриан. Тут неизвестно что творится! Полный хаос!

– Тише, Адриан. Что случилось?

– Доминик!!! Доминик и Алегра! Они сегодня уволились! Вместе! Они как будто специально ждали! Они умотали в Рим! Уволились! Понимаешь, уволились!

– Адриан, успокойся, пожалуйста.

– Никогда не доверял скрипкам! Слишком порывисты.

– Адриан!

Вздох. Усталое:

– Да?

– Должен быть концерт?

– Да. Завтра утром. Самолет через пять часов. Концерт в Бостоне.

– Я так понимаю, что ты хочешь скрипку из моего оркестра и меня вместо Доминика?

– Эрик, я буду твоим вечным должником.

– Насколько? У меня послезавтра концерт в Гамбурге.

– Сегодня вечером летим в Бостон. Днем и вечером концерт. Позже ночью возвращаемся в Париж. Послезавтра утром ты уже будешь здесь.

– Хорошо… Я посмотрю, что можно сделать.

– Билеты есть. Об оплате – ты же знаешь, в долгу не останусь.

– Перезвони мне позже. Я должен узнать, кто из скрипок сможет поехать.

– Да, да. Спасибо, Эрик!

– Рано благодаришь. Все. Удачи. Перезвони мне.

– Да. Пока.

Черт. Так всегда. Но я просто не могу не помочь.

– Дела?

– Да… Боюсь, мне придется уехать сегодня. Оставайся здесь, в моем доме. Так мне будет спокойнее. Завтра должен придти Лоренс. Скажи, пусть играет Шопена на моем рояле.

– Ты уверен что…

– Я уверен, Франс. Верь мне.

Kapitel 18.

Это определенно было самое необычное ощущение в моей жизни. Проснуться одному в чужом доме, зная, что это теперь и еще на некоторое время мой собственный дом.

Странно и несовместимо, но здесь везде чувствовалось присутствие Эрика. Хотя бы то, что меня разбудила игра на рояле. Я сначала думал, что Эрик вернулся, но потом понял что вместо будильника включилась музыка.

Я посмотрел на часы – восемь утра.

Рано. Не люблю вставать рано. Хотя в принципе неважно.

Вещи были сложены аккуратно. Везде царил милый порядок, что, как мне показалось, для него было довольно странно. Честно сказать, я ожидал обратного – чтобы вещи были раскиданы и в доме царил полный хаос. Но единственное место в доме, где этот хаос действительно царил, это был стол. Он был завален стопками бумаг. В большинстве своем это были ноты. Рядом со столом громоздилась груда книг. Я улыбнулся и сложил книги в несколько стопок. Если я и уважаю какие-то предметы кроме фотоаппарата и всего к нему прилагающегося, так это книги.

Я лениво сбросил с себя светло-бежевое одеяло. Я любил быть дома один. Это как-то расковывает. Я прошелся по комнатам, залитым утренним светом. Все было в нежных темно- или светло-бежевых тонах. Только рояль выделялся красным пятном. Всего было три комнаты, если не считать кухни и ванной, но они были большими и просторными. Его спальня, пустой зал с роялем и фикусом в углу, и его гостиная, где я спал на диване. Тут же стоял его стол и компьютер.

Я улыбнулся.

Душ. Кухня. Завтрак. Солнечно и просторно.

Я вышел на балкон. Прохладное весеннее утро. Пачка "Lucky Strike". Сигарета.

Однако полупустая комната с красным роялем и фикусом манила меня по непонятным мне причинам. Хотя вру. Причины мне были вполне понятны. От этой комнаты исходила какая-то невидимая сила. Даже, эта комната была источником силы для всей остальной квартиры. В этом месте было просто приятно находиться.

Мне хотелось его фотографировать. Особенно этот рояль, который Эрик нежно называл "Луи".

Я быстро распаковал сумку со всей аппаратурой, которую, благо, нес я, а не Эрик.

Треножник. Фотоаппарат. Шторы прочь. Больше света. Больше света. Фокус. Рояль.

Луи. Нет, ну надо же было назвать рояль. Может мне тоже стоит назвать свой фотоаппарат? Джон, например? Или лучше Эрик?

Смеюсь.

Через объектив четко видно. Как будто я надеваю очки. На рояле – ни пылинки.

Паркет идеально начищен. Фикус ухожен. Все стоит под идеальными углами друг к другу. Как будто кто-то специально выстроил композицию для моей фотографии.