Владислав Артемов - Остроумие мира Страница 5

Г. Ахен. Торжество истины

Во время одного плавания поднялась буря, судну угрожала опасность, и Аристипп, который тогда плыл на этом судне, испугался. Кто-то из матросов заметил ему:

– Нам, простым смертным, буря не страшна, а вы, философы, трусите во время бури.

– Это и понятно, – отвечал философ, – мы оба рискуем жизнью, но наш риск совсем иной, чем ваш, потому что цена нашей жизни совсем иная.

Некто в присутствии Аристиппа говорил, что философы только и делают, что обивают пороги богатых и знатных, а между тем богатые что-то не особенно усердно посещают философов.

– Но точно так же и врачей ты всегда встретишь в домах больных, а ведь всякий охотнее согласился бы быть врачом, нежели больным.

Аристиппу же приписывается очень грубая, хотя, быть может, и обоснованная выходка. Однажды, когда управляющий тирана Дионисия показывал ему какие-то роскошные покои, Аристипп вдруг плюнул управляющему прямо в лицо, объясняя эту невежливость тем, что не мог выбрать для плевка другое, более подходящее место среди этого великолепия.

Один неважный художник показывал знаменитому Апеллесу, царю живописцев классического мира, какую-то свою картину, причем счел нелишним похвастать, что он написал ее в самое короткое время.

– Это и видно, – заметил Апеллес, – и мне только удивительно, что ты за такое время успел написать лишь одну такую картину.

О том же Апеллесе рассказывают, что он однажды выставил свою картину, чтобы услышать о ней мнение каждого, кто найдет в ней какой-нибудь недостаток. Какой-то чеботарь сейчас же рассмотрел на картине некоторую неточность в рисунке сандалии и указал на нее Апеллесу. Художник согласился, что замечание основательно, и поправил свою ошибку. Тогда чеботарь, ободренный своим успехом, начал указывать на ошибки в рисунке ноги. Отсюда, говорят, и пошла классическая поговорка: «Сапожник, оставайся при своих колодках», – слова, с которыми Апеллес обратился к своему критику.

Знаменитому поэту Пиндару какой-то известный лжец однажды сказал, что хвалит его всегда и всем.

– И я не остаюсь у тебя в долгу, – ответил Пиндар, – потому что веду себя так, что ты оказываешься человеком, говорящим правду.

Когда у известного мудреца и законодателя Солона спрашивали, какие из изданных им законов он считает лучшими, он отвечал:

– Те, которые приняты народом.

Поэт Феокрит знал одного школьного учителя, который совсем не умел преподавать и даже едва умел читать. Однажды он спросил у этого учителя, почему тот не обучает геометрии.

– Я ее вовсе не знаю, – отвечал тот.

– Но ведь учишь же ты читать, – возразил Феокрит.

Однажды на олимпийских играх один из борцов был жестоко ранен. Зрители, видя это, подняли крик.

– Что значит привычка, – заметил присутствовавший при этом великий трагик Эсхил, – сам раненый молчит, а зрители кричат.

Философ Фалес упорно оставался холостяком. Когда его, еще молодого человека, мать уговаривала жениться, он ей говорил, что ему еще рано жениться, а когда состарился, говорил, что «теперь уже поздно».

Тот же Фалес утверждал, что между жизнью и смертью нет никакой разницы.

– Так ты бы убил себя, – советовали ему.

– Да зачем же это, коли жить и умереть – все равно?

Про Зенона остался рассказ, который, впрочем, по другим пересказам, отнесен к Аристогитону, так как тот и другой на самом деле могли быть в этой истории действующими лицами.

Зенон (как и Аристогитон) участвовал в заговоре против известного кровожадного афинского тирана Гиппия. Заговор был раскрыт, Зенон схвачен. Гиппий подверг Зенона жестоким истязаниям, выпытывая имена его сообщников. Зенон ему указывал одного за другим, но не сообщников своих, а друзей самого Гиппия. Он очень ловко и верно рассчитал: подозрительный и жестокий Гиппий верил всем доносам и уничтожил одного за другим своих же друзей. Когда все эти люди, достойные друзья тирана, были им слепо истреблены, торжествующий Зенон сказал ему:

– Теперь остался только ты сам; я не оставил никого из друзей твоих, кроме тебя самого.

Зенон, когда ему однажды кто-то сказал, что любовь – вещь, недостойная мудреца, возразил:

– Если это так, то жалею о бедных красавицах, ибо они будут обречены наслаждаться любовью исключительно одних глупцов.

Когда Димитрий Полиоркет взял город Мегару, в числе его пленных оказался и знаменитый гражданин Мегары философ Стильпон. Победитель отнесся к мудрецу с большим вниманием и, между прочим, спросил у него, не подвергся ли его дом грабежу, не отняли ли у него чего-нибудь.

– Ничего, – отвечал Стильпон, – ибо мудрость не становится военной добычей.

Однажды между Стильпоном и другим мудрецом, его противником Кратесом, завязался оживленный и горячий спор. Но в самый разгар словопрений Стильпон вдруг вспомнил, что ему надо идти по какому-то делу.

– Ты не можешь поддерживать спор! – победоносно воскликнул Кратес.

– Ничуть не бывало, – отвечал Стильпон, – спор наш подождет, а дело не ждет.

Мудрец Бион сравнивал тех людей, которые сначала принимаются за изучение философии, а потом ее оставляют, с женихами Улиссовой жены Пенелопы, которые, когда добродетельная жена им отказала, принялись любезничать с ее служанками.

Сиракузскому царю Гиерону однажды сказали про какой-то его телесный недостаток, которого он ранее сам не замечал, но который должна была бы давно уже заметить и знать его жена.

– Почему же ты мне об этом не сказала раньше, чем это заметили другие? – упрекнул он ее.

– Я думала, что это свойственно всем мужчинам, – ответила деликатная женщина.

Однажды знаменитый скульптор Поликлет изваял две статуи. Одну из них он всем показывал, а другую спрятал так, что никто ее не видал. Люди, смотря на статую, делали множество замечаний. Скульптор терпеливо выслушивал эти замечания и сообразно с ними делал поправки в своей статуе. После того он поставил обе статуи рядом и допустил публику к их сравнительной оценке. Общий голос признал его статую, которая осталась без поправок, во всех отношениях прекрасной, а другую – безобразной. Тогда Поликлет сказал своим критикам:

– Вы видите, что статуя, которую вы же сами не одобряли и заставляли меня переделывать и которую поэтому можно считать вашим произведением, оказалась никуда не годной, а та, которая теперь вам нравится, – мое произведение.

Эпикур, основатель очень известной философской школы, получившей название по его имени, привлек сразу множество последователей. Но у него были и противники, и в том числе основатель так называемой «средней академии» Аркезилай. Однажды кто-то расхваливал перед ним эпикурейство и, между прочим, привел тот довод, что кто раз стал эпикурейцем, тот уже не оставляет этого учения.

– Это еще не резон, – заметил Аркезилай. – Можно сделать из человека евнуха, но обратно его уже не переделаешь.

Один старый циник обычно говаривал:

– Я смеюсь над всеми, кто находит меня смешным.

– Ну, – отвечали ему, – коли так, надо полагать, что никто чаще тебя не смеется.

Мудрец Хидон (один из семи, прославленных своими изречениями) говаривал, что три самые трудные вещи на свете – это хранить тайну, забыть обиду и хорошо пользоваться своим досугом.

Другой мудрец, Питтак, тоже из числа семи, прославился изречением, на первый взгляд, загадочным: «Половина лучше целого». Это изречение обычно толкуется в том смысле, что кто обладает целым, тому уже нечего больше желать, а между тем желание, стремление к обладанию является как бы мерилом наслаждения, доставляемого обладанием, так что человек без желаний – существо несчастливое.

Биас (третий из семи мудрецов) говорил, что лучше быть судьей в распре врагов, нежели в распре друзей, потому что в первом случае непременно приобретешь друга, а во втором непременно потеряешь.

Периандр (четвертый из семи мудрецов) на вопрос, зачем он удерживает в своих руках власть, которая ему была вверена, отвечал:

– Потому что спуститься с трона так же опасно, как и взойти на него (он был тираном в Афинах).

А. Мантенья. Минерва, изгоняющая пороки из Сада Добродетели. Фрагмент

Какой-то кровный аристократ насмехался над афинским полководцем Ификратом, который не блистал своей родословной, так как был сыном простого мастерового.

– Мой род с меня начнется, а твой на тебе и кончится, – ответил ему Ификрат.

Философ Ксенократ часто твердил, что он «ищет добродетель».

– Когда же она, наконец, будет у тебя? – спросил его однажды какой-то остряк.