Галина Барышникова - Мастерская сновидений Страница 14

Всё это закончилось очень эффектно: через пару дней Боря сам сообщил жене, что уходит от неё. «К кому же? – ошарашено спросила милая жертва. – К жене твоего любовника, – был ответ». Такая вот история. Сейчас Боря продолжает жить с новой женой в своём старом доме, а жену он выставил за дверь с чемоданом – та теперь занимает прежнее место новой жены своего мужа. Как говорится – от перемены мест слагаемых…

Об этом можно было бы написать целый рассказ, но ведь мы договорились, Боря Лейбниц – не главный герой этого повествования.

Кстати, вот и он. Боря вошёл в лабораторию как всегда в белом халате, с мотком проводов в левом кармане (он был левша), вежливо поздоровался и сказал: «Кстати, по дороге я встретил Георгия Эдуардовича с дамой, мне кажется, они направляются сюда».

– Гоша? – спросил Кудрявцев. – Это вы его имели в виду? Но откуда вы узнали?..

– Вы перепутали, многоуважаемый коллега, задавать вопросы – это моя привычка.

В этот момент в дверь постучали.

– Входите, мы давно уже вас ждём.

Григорий изобразил на лице удивление, ведь прийти сюда решили спонтанно, когда они с Сандрой прогуливались по бульвару и нечаянно оказались возле института.

– Надевайте же скорее датчики на вашу жертву…

– Почему жертву? – встрепенулась Сандра.

– А вы знаете хотя бы одну женщину, которая не была бы жертвой собственных сетей? Я уже не говорю о том, что когда женщина в выходной день гуляет под руку с мужчиной… – И он озорно подмигнул зардевшейся Сандре.

Уже в третий раз за это повествование мне хочется произнести фразу: вся эта история началась с того, как… Но что делать, если это правда. По настоящему, вся эта история именно с этого и началась. По крайней мере, приключения этой истории начались именно с того момента, когда профессор Катаев положил в удобные лежачие кресла со множеством проводов и кнопок Сандру, Георгия, Людмилу Сергеевну и Петра Александровича.

– Дорогие мои, – торжественно начал он, – вы все здесь собрались не случайно. Вы думаете, что вы только коллеги? Нет. Вы очень близки друг другу. И у вас будет сегодня возможность ещё раз это почувствовать. Это не простой эксперимент с вашим сознанием. Вы все подошли к тому моменту, чтобы осознанно отпустить своё сознание на волю. Пётр Саныч, то, что я сейчас скажу, будет вам особенно близко. Тело – это космодром. Это ваша стартовая площадка. Ваш опыт – это ваше топливо; кого на сколько хватит, зависит от того, как много посторонних примесей в вашем горючем: сколько вы смогли уже переработать и очистить. Зато цель у всех одна – вернуться к себе, узнать о своей беспредельности. Ничего не бойтесь. Я всё буду контролировать. Там у каждого из вас будет помощник. А самое главное – вы много раз это уже самостоятельно проделывали, а сейчас наступило время совместного вылета, я давно вас собирал вместе. – Он хитро улыбнулся. – Главное, запомните: не дайте себя втянуть в низкие вибрации – гнев, испуг, ревность. Пока вы не отождествляетесь с этим, вам ничто не страшно – вы недосягаемы. Но как только дадите отклик, станете однородны с этим… – Профессор сделал паузу – Ладно, тогда это тоже будет ваш опыт. Помните только одно: помощь всегда приходит сверху, в любой ситуации нужно держаться света. А остальное вам подскажут.

– Григорий Еремеевич, – сказала растерянно Сандра, – вы словно нас на Луну посылаете.

– Дальше. Гораздо дальше, милая дева.

– Но я всё-таки надеюсь, что мы не очень долго будем блуждать в лабиринтах сознания?

– С вашими птичками всё будет в порядке.

– А разве я спросила о птичках?

– А разве обязательно спрашивать, для того чтобы тебя услышали?

Тут только Пётр Александрович понял, что и он ничего не рассказывал о своих юношеских грёзах: ни о космодроме, ни о чём другом, к чему сейчас апеллировал Катаев. Но вопросы задавать уже было поздно. Профессор только сказал, что «поговорим по пути» и каждого из участников «Звёздного симпозиума» накрыл фиолетовым покрывалом. Только Сандре он положил салатовую тряпицу на уровень сердца, Георгию – синюю на горло. Петру и Людмиле – по маленькой серебряно-фиолетовой пирамидке поставил на лоб. Все были в наушниках, мастер зажёг благовония, погасил свет.

Музыка, запах, кружащий голову, тепло, идущее от кресел… вихрь…

И ощущение знакомого пути. Широкое пространство коридора полусферой. Белая, словно в холодильной камере, ледяная «шуба», но холода нет. Только скорость. Плавное скольжение вверх. Вверх от оставленной черной маленькой точки, загущённой до плотности физического тела.

«…Когда дух сходил к физическому плану – он инволютировал. Но так он обретал опыт плотного мира. Когда же разбуженное одухотворённое сознание поднимается к своему истоку, оно эволюционирует, вобрав весь опыт. Вы – не тело. Вы – свет. Белый цвет, преломляясь, даёт семицветную радугу. Вы, спустившись вниз, обрели семь тел – это ступени. Ступени вашего падения станут ступенями вашего восхождения…»

Что-то ещё звучало у каждого в ушах. Но это было общее напутствие. А дальше – у каждого своё.

Гоша увидел красивый трёхэтажный особняк, увитый плющом. «Это мой дом», – удивился он, но очень спокойно и без всплесков было это удивление. Он как будто прошёл в одну из комнат и увидел массивные старые альбомы. «„Мама“, „Детство“, „Отец“», – прочёл он. И понял, что это его архив. Он радостно подумал, и радость эта опять-таки, была очень спокойна, что сможет, наконец, узнать, кто его отец, увидеть его лицо, прочесть его историю. Но любовь к порядку потребовали от него системного чтения. Он открыл первый альбом. Там были мамины стихи, история маминых чувств – не сюжет, а именно состояние её души. «Но мама не писала стихов», – подумал Гоша, и тут же сам себе объяснил, что это ненаписанные мамины стихи, это летопись её души. Ещё «читая» первый альбом, он уже предвкушал второй, где могли бы оказаться неизвестные детские фотографии, а потом – отец…

У Георгия была интересная особенность – он никогда не рвался к желаемому, любил предвкушать, медленно приближаться, ожидать.

Вот и сейчас больше всего он хотел именно к третьему альбому, но всё листал и листал первый, и оторваться не мог от образа матери, казалось, такой сдержанной, но на самом деле оказавшейся такой порывистой, но пережатой. Он почувствовал её розовым ручейком в узелках. И в месте каждого узла – такое сгущение цвета, что интенсивность розового словно бы кровоточила… Бедная мама, думал он, переворачивая страницы. Но какой-то вихрь подхватил его, поднял, и он только сейчас заметил, что стоял возле целой полки, где были папки его будущего, прошлого, мотивов, долгов… какой-то вихрь потащил его дальше, закружил и унёс опять в белое пространство снежного коридора. А он, пронизанный болью своей матери, понял вдруг, что прощает её. Он понял, что всю свою жизнь бессознательно не мог ей простить, что жил, не зная отца, был дедушкиным внуком, ходил в хасидскую школу…

Он и в Америку-то не поехал, когда вся семья эмигрировала, чтобы хоть как-то и хоть когда-то вырваться из-под тяжёлой опеки семьи. И в русскую словесность залез… А теперь неожиданно увидел не СЕБЯ, а ЕЁ. И вдруг почувствовал, что в нём самом развязался какой-то узелок, и он стал легче… И тут же поднялся на следующий уровень.

А Сандра увидела булыжную мостовую. Ей не нужно было объяснять, что это был сон её детства. Мушкетёры. Её родные мушкетёры. Она была рядом. Она была одним из них. Тогда, ещё ребёнком, она говорила: они не могут умереть, это время не может уже пройти, если я так это люблю и так это вижу, если столько людей представляют и любят ЭТО, то ЭТО должно где-то находиться. Она всегда знала, что миры, которые питают сердце, обязательно находят себе место в пространстве. Она ещё тогда знала, что ничто не исчезает, что всё, что есть – уже есть, навсегда есть. Сандра с этим знанием уже пришла сюда и поэтому изначально была готова к таким путешествиям. Отец всегда говорил ей, что двумя именами её следовало бы назвать: Юлей – потому что не сидела ни минуты спокойно, словно юла, и Соней – потому что больше всех других важных дел любила поспать, а точнее – посмотреть сны. Вот на стыке таких двух разных характеров и существовала её душа…

Удивительным был полёт Людмилы Сергеевны. Её просто сразу не стало. Как только она закрыла глаза, вспыхнула яркая звезда. И этой звездой была она сама. Она мчалась к яркому источнику света, скользя по изгибам белого коридора. Рядом были ещё несколько звёзд, чуть поодаль от неё, они немного тормозили – видимо, прорабатывали в пути свои проблемы. Но она видела солнце и шла на солнце, и ничто не могло её остановить. И далеко позади осталась великолепная оболочка – её история, её судьба: мама, Одесса, докторантура, невозможность защиты, и, вопреки всему, – блестящая защита… И вдруг – покаянные Мамины слёзы в троллейбусе: Господи, ты самая лучшая у меня, ты моя надежда, моя гордость, а ведь тебя не должно было быть, я не хотела тебя… ПРОСТИ!! Милая мама, Господи, да что же это нас так держит наше детство, наше прошлое? Я давно простила тебя, да никогда и не держала на тебя зла, ведь знаю же: камень, отвергнутый строителями…