Александр Мень - Библия и литература Страница 11

Кроме того, возникли новые социальные воззрения: если в прежние времена сословное деление было жестким, исконным (в высшем сословии можно было только родиться), то с петровского времени, когда появились многочисленные парвеню, люди, вышедшие из низов (вспомните хотя бы Меншикова и других), когда появляется новое дворянство, не имевшее знатных предков, все меняется. Одним из первых на это реагирует поэт Антиох Кантемир.

Антиох Дмитриевич Кантемир — сын известного молдавского господаря. Вы все знаете, что он был сатириком, что он писал первые в России забавные, весьма ядовитые вирши, он одним из первых в России начал клеймить охранительные тенденции, которые пытались остановить движение науки, литературы. Один из таких «охранителей» говорит в его произведении: «Расколы и ереси науки суть дети; больше врет, кому дано больше разумети».

Антиох Кантемир был большим знатоком Библии. Вместе со своим учителем И. Ильинским он составил первую в России симфонию к части Библии. Симфония, или конкорданция, — это такой словарь, по которому можно найти в Библии любое слово. Скажем, «вода»: вы находите, где в любой книге Библии употребляется слово «вода». Очень удобно для изучения Библии, для углубления в нее. Кантемир составил одну из таких симфоний, Ильинский ему помогал.

Кроме того, Кантемир опирался на библейское учение о человеке в развенчании сословного чванства. Для него это чванство было совершенно неоправданным, потому что Библия учит нас, что человеческий род един. Вот слова Кантемира:

Адам дворян не родил, но одно с двух чадо

Его сад копал, другой пас блеющее стадо;

Ной в ковчеге с собой спас все себе равных

Простых земледетелей, нравами лишь славных;

От них мы все сплошь пошли, один поранее

Оставя дудку, соху, другой — попозднее.

То есть здесь отрицается роковое значение происхождения: все люди происходят от Адама, а потом — от Ноя.

Я не буду останавливаться на теме Ноя и всемирного потопа. В прошлый раз мы уже с вами говорили, что с Ноя летописец начинал русскую историю. Образ Ноя и его семьи — это образ нашей человеческой общности, святой образ, хотя он иногда вызывает улыбку у людей поверхностных.

Когда мы переходим к другим библейским темам, то находим, что почти все крупные писатели и поэты XVIII в. в России так или иначе отзывались на эти темы. Скажем, Василий Кириллович Тредиаковский. Он написал парафраз Песни Моисея, из Второзакония. Второзаконие — пятая Книга Торы, или Пятикнижия. Очень интересный древний текст. Чем он интересен? Все сказители античных времен, восточные сказители, говоря об истории, о прошлом своего народа, всегда останавливались на победах, триумфах, успехах — это было приятно вспоминать и об этом люди любили рассказывать из поколения в поколение. Естественно и понятно. Но вот Слово Моисея.

Когда Моисей с израильтянами перешел в Ханаан, предчувствуя свою смерть, он произнес пророчество. Это пророчество называется Песнь Моисея. Он не восхвалял народ, а обличал его. Он обличал его, как любящий отец обличает пороки сына. И в дальнейшем в традиции пророков, которая пошла от Моисея, мы все время находим этот неизменный мотив. Пророки не льстят толпе, они говорят всегда самые горькие истины. Поэтому их, естественно, нередко встречают камнями. Но кто был для народа важней: пророки или те, кто сулили людям процветание, победы, мир? Пророки видели причины исторического зла, им был открыт нравственный миропорядок: то, что нравственное состояние общества — это не просто что-то безразличное к миру, а что сеет человек (один или все общество в целом), то они и пожинают.

Тредиаковский перелагал стихами Песнь Моисея не случайно, не просто ради забавы, для него это было поводом для раздумий над судьбами народа и историей. Он принял эту библейскую концепцию суровой любви к своей отчизне. Суровой, смотрящей правде в глаза. Это пошло не с XVIII в. Если вы помните, я вам рассказывал о митрополите Иларионе, первом русском митрополите XI в. В своем «Слове о законе и благодати» он обращается к киевлянам с горькими упреками; это боль души, это настоящая забота о народе.

Если мы обратимся к Ломоносову, то здесь будет исключительно интересна не только его поэзия, но и его взгляды как ученого. Мне кажется, все вы смотрели сериал «Михайло Ломоносов», который недавно шел по телевидению. Там есть момент, когда ученый смотрит в телескоп и видит прохождение планеты, и по ее очертаниям впервые ощущает, что это шар. Со священным трепетом смотрел Михайло Васильевич на этот маленький шарик, который медленно продвигался по светящемуся диску солнца. И тогда в нем возникли мысли, которые и сейчас бродят в сознании наших современников: а есть ли на этом шаре жизнь? а есть ли там разум? существуют ли там люди, подобные нам?

Над этим Ломоносов задумывался с богословской точки зрения. Он говорил: вполне возможно, что там есть человечество, но история его была иная, возможно, это человечество не находится в падшем состоянии, как наше. «При всем том, — говорит он, — вера Христова стоит непреложно». Нужно ли проповедовать Евангелие инопланетянам? Только если у них история была такой же трагичной, как у нас. Иначе все будет по-другому.

В статье «Явление Венеры на Солнце» Ломоносов пишет, что Творец дал нам две Книги: первая Книга — это Природа, и в ней Он отразил Свое величество, вторая Книга — Библия, в ней Он выразил Свою волю. Неправо, — говорит Ломоносов, — думают те, которые хотят изучать науку по Псалтири. Он, Михайло Васильевич, первым в России, следуя своим предшественникам, великим ученым XVII в., основателям современной механики, физики, астрономии (Галилею и другим), провел ясную демаркационную линию между рациональным научным познанием и откровением веры. У него наука не мешала вере, и вера не препятствовала науке. Ломоносов приводит суждения святых отцов, толкователей библейской истории миротворения, и говорит о том, как восхищались они сложностью природы. Он ссылается на «Шестоднев» Василия Великого и на других авторов аналогичных книг. «Шестоднев» — это комментарий к первой главе Книги Бытия, где рассказывается о шести днях творения. И Ломоносов говорит, насколько больше эти люди почерпнули бы данных из современной науки и насколько больше они прославили бы Творца. Чудесно то, что для Ломоносова вся природа была свидетелем о Боге. Он всегда подчеркивал, что между верой и знанием нет вражды, разве только кто-либо по неразумию будет клеветать, «склеплет», как он выразился, либо на науку, либо на веру. Таким образом, хотя у нас в «Философском словаре» 60-х годов его называют материалистом, он таковым никогда не был. Объективно это совершенно не соответствует действительности.

Я думаю, что хотя бы половина из вас читали его великие прекрасные стихи «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния» и «Утреннее размышление о Божием величестве». «Вечернее размышление» прекрасно; оно связано для него с чисто научной проблемой северного сияния. Однажды над Петербургом, как это бывает (правда, редко), вспыхнуло северное сияние; и вот ученые стали биться над вопросом: что это? Разгоревшийся пар? Какие-то лучи, идущие откуда-то? И Ломоносов кончает это стихотворение известными, я думаю, всем словами:

Сомнений полон ваш ответ

О том, что окрест ближних мест.

Скажите ж, коль пространен свет?

И что малейших дале звезд?

Несведом тварей вам конец?

Скажите ж, коль велик Творец?

У Ломоносова есть удивительная интерпретация Книги Иова. В двух словах я остановлюсь на содержании этой Книги. Большинство из вас ее читали или знают содержание. Но, тем не менее, повторю еще раз. Священный автор Книги Иова ставит перед читателем проблему невинного страдальца. Иов — человек, который ничем себя не запятнал перед Богом. И вот, когда с ним случились все несчастья, которые только могли случиться с человеком, — он потерял и дом, и имущество, и родных, и здоровье, — к нему пришли друзья, сели молча, сидели три дня, а потом Иов воскликнул: «Будь проклят день, когда я родился!» И начинается драма.

Иов не понимает, что произошло: его учили на протяжении долгого времени, что беда — это Божья кара, но за что же карать его, человека невинного? Автор Книги вводит пролог на небе (который потом использовал Гёте в своем «Фаусте»). Там иконоподобным образом изображено небесное царство: Творец сидит на троне, вокруг Него стоят сыны Божии, ангелы, как мы бы теперь сказали. И среди них — один, который все подвергает сомнению; и кажется ему, что род человеческий — довольно ничтожное образование. А Бог ему говорит: «А ты видел Моего служителя Иова?» Но ангел-скептик (сатан, так он называется по-древнееврейски, или сатана по-русски, но это пока еще не дьявол в обычном смысле слова) говорит, что он же не даром такой, у него же все есть: множество детей, любящая жена, куча верблюдов — все, о чем может мечтать человек. Происходит спор между этим ангелом и Богом. Конечно, вы должны сразу понять, что этот спор намеренно изображен автором в почти гротескной форме, чтобы мы не думали, что Бог может действительно заключать сделку с сатаной и что все это надо понимать буквально. Бескорыстно предан Богу этот человек или нет — вот в чем вопрос.