Татьяна Копяткевич - Что значит быть христианином. Сборник поучений святителя Иоанна Златоуста Страница 11

Преданный этой страсти не наблюдает даже и за своими делами. Кто не думает о ближнем, не заботится о его делах, тот будет ли заботиться о своих? Как заботящийся о ближнем хорошо устраивает вместе с его делами и свои собственные, так презирающий дела ближнего будет презирать и свои собственные. В самом деле, если мы – члены друг друга, то спасение ближнего касается не его только, но всего тела, и бедствие ближнего не ограничивается им одним, но причиняет боль и всему телу. Если мы – здание, то, когда страдает одна часть, повреждается и все здание, а когда она тверда, то может держаться и все прочее. Так и в Церкви.

Ты оказал презрение брату? Этим ты причинил вред самому себе. Почему? Потому, что твой член потерпел немалый вред. Если не уделяющий ближнему из своего имущества ввергается в геенну, то видящие ближнего в существеннейшей опасности и не подающие ему помощи тем более подвергнутся наказанию, чем важнее испытанный вред. Кто самолюбив, тот в особенности и не любит себя, а кто братолюбив, тот и любит себя гораздо более. Отсюда происходит сребролюбие. Зараза и ограниченность самолюбия сокращают и умаляют любовь, которая широка и простирается на всех. Отсюда происходит гордость, от гордости – надменность, от надменности – злоречие, от злоречия – непокорность и неверие.

Действительно, надмевающиеся над людьми легко будут надмеваться и над Богом. Так рождаются грехи: они часто восходят снизу вверх. Кто почтителен к людям,

тот будет тем более благоговеть пред Богом, кто послушен подобным себе рабам, тот будет тем более покорен Владыке, а кто презирает подобных себе рабов, тот постепенно дойдет и до презрения к Самому Богу. Не будем же презирать друг друга. Это худая наука, которая научает нас презирать Бога; и даже тем самым, что мы презираем друг друга, мы уже оказываем презрение к Богу, который повелел нам иметь великое попечение друг о друге.

Не будем же презирать друг друга, чтобы нам не научиться презирать и Бога; будем почитать друг друга, чтобы нам научиться почитать и Бога. Дерзкий в отношении к людям становится дерзким и в отношении к Богу. А когда сребролюбие, самолюбие и непокорность соединяются вместе, то чего еще недостает для совершенной погибели? Тогда все развращается и образуется огромное болото грехов.

Чревоугодие и пьянство[23]

Всякий, будучи жив, становится мертвым, когда проводит жизнь в наслаждении. Отчего? Оттого что он живет для одного чрева, а для прочих чувств – нисколько, например, не видит того, что должно видеть, не слышит того, что должно слышать, не говорит того, что должно говорить, вообще не делает того, что делают живые; но подобно тому, как распростертый на одре, смежив глаза и закрыв веки, вовсе не ощущает того, что кругом его находится, так и этот, или скорее не так, а гораздо хуже, потому что первый и к добру, и к злу равно нечувствителен, а последний ощущает только одно, именно зло, а для добра, подобно лежащему мертвецу, неподвижен.

Следовательно, таким образом он и становится мертвым. Его не трогают никакие блага будущей жизни, между тем пьянство, заключив его в свои недра, как бы в какое темное и мрачное убежище и пещеру, полную всякой нечистоты, постоянно заставляет его вращаться во тьме, как мертвых. В самом деле, когда он проводит все время или в обедах, или в пьянстве, то ужели он не во тьме пребывает? Ужели он не мертв? И даже в утреннее время, когда он, по-видимому, трезв, он не бывает вполне трезвым, отчасти потому, что вечернее вино еще не истощилось и не испарилось в нем, отчасти и потому, что им овладевает сильное желание будущих наслаждений и что он всегда проводит утро и полдень на пиршестве и всю ночь и даже большую часть утра в глубоком сне. Скажи мне: ужели такого мы причислим к живым?

Кто в состоянии описать ту жестокую бурю, которая поднимается вследствие пресыщения и устремляется равно на душу, как и на тело? Подобно тому как сплошная густая туча не дает воссиять лучам солнца, так и пары, которые источают вино и пресыщение, подобно некоему утесу ударяя в мозг и образуя там густой туман, не позволяют рассудку получить больше простора и погружают пьяного в великий мрак. Подумай, какая же воздвигается буря в душе того, кто испытывает это! Какое смятение! Как во время наводнения, когда вода начинает подниматься выше преддверий мастерских, мы видим, что живущие внутри дома приходят в смятение и пускают в дело и почерпала, и амфоры, и губки, и многие другие средства придумывают для того, чтобы вычерпать воду, чтобы она не разрушила основания дома и всех сосудов не сделала бесполезными, – так и в душе, когда она преисполняется излишних наслаждений, приходят в смятение помыслы, и когда не в силах удалить накопившегося, вследствие того, что опять нечто новое привходит, воздвигается жестокая буря.

Не взирай, умоляю тебя, на светлое, радостное лицо, но исследуй то, что происходит внутри души, – и ты увидишь, какой великой скорби она преисполнена. Если бы можно было, выдвинув душу наружу, взглянуть на нее телесными очами, тогда ты увидел бы душу сластолюбца уничиженной, скорбной, опечаленной и изнемогающей. В самом деле, чем больше тело питается и тучнеет, тем больше душа истощается и становится немощной. Чем больше изнеживается первое, тем глубже зарывается в землю последняя. И подобно тому как в зенице ока, когда с наружной стороны окружающие ее покровы бывают толсты, не может отразиться предмет, подлежащий зрению, и его нельзя увидеть, потому что луч отражается от толщины покрова и вследствие этого часто происходит тьма, – так и тело, когда оно постоянно питается, очевидно, покрывается излишней тучностью.

Ты, быть может, скажешь, что мертвые гниют, истлевают и из них обильно истекает гной. Но то же самое можно видеть и в сластолюбцах: скопление дурных мокрот, флегму, насморк, одышку, рвоту, отрыжку, – остальное, о чем стыдно даже говорить, я уже оставляю без внимания. Так-то велика власть сластолюбия: оно заставляет нас делать даже то, о чем не смеем и говорить.

Неужели еще станешь спрашивать, каким образом тело расплывается во все стороны? Разве не оттого, что оно ест и пьет? Но это еще не составляет признака человеческой жизни, потому что и бессловесные едят и пьют. Когда душа лежит как мертвая, то какую пользу приносят ей пища и питье? Подобно тому как телу, когда оно лежит мертвым, нисколько не приносят пользы цветные одежды, покрывающие его, так и мертвая душа не получает ни малейшей пользы оттого, что ее окружает цветущее тело. В самом деле, когда она постоянно ведет речь о поварах, о прислуживающих за столом, о хлебопеках и никогда не беседует о благочестии, то ужели она не мертва?

Посмотрим, впрочем, что такое человек. Внешние говорят: человек есть животное разумное, смертное, одаренное умом и знанием. Но мы не от них позаимствуем определение, – а откуда? Из Божественного Писания. Итак, где Писание приводит определение человека? Послушай, что оно говорит. Был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла (Иов. 1, 1). Вот это человек. И опять другой говорит: Многие хвалят человека за милосердие, но правдивого человека кто находит? (Прит. 20, 6). Между тем тех, которые не таковы, хотя они наделены разумом и обладают беспредельным знанием, Писание не называет людьми, но псами, конями, ехиднами, змеями, лисами, волками и всем, что только есть самого презренного между зверями.

Если поэтому таков должен быть человек, то, очевидно, сластолюбец не человек. В самом деле, как может быть человеком тот, кто не заботится ни о чем подобном? Нельзя ведь соединить вместе сластолюбие и трезвость – одно из этих свойств уничтожается другим. И внешние говорят то же, что толстое брюхо не рождает тонкого ума. Кроме того, Писание иногда называет таких людей не обладающими душой: Не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками, потому что они плоть (Быт. 6, 3). Конечно, они имеют душу, но так как она у них мертва, то они и названы плотью. Как о добродетельных мы говорим: «Он весь – душа», «он весь – дух», хотя они имеют тело, так и о порочных должно сказать противное. Поэтому и Павел говорит: Но вы не по плоти живете (Рим. 8, 9), так как они не творили дел плоти. Следовательно, сластолюбцы не имеют ни души, ни духа. Сластолюбивая заживо умерла, – говорит (1 Тим. 5, 6).

Помысли, что выходит из яств, во что они обращаются и чем становятся. Но ты, даже слыша об этом, приходишь в негодование? Так зачем же ты заботишься о том, чтобы больше накопилось этого? Ведь избыток пресыщения не что иное, как умножение помета. Природа знает меру, и то, что превосходит ее, уже не пища, а скорее нечистота и помет. Питай тело, не умерщвляй его. Потому она и называется пищей, чтобы мы питали тело, а не губили его.

Для того, я думаю, пища и испытывает такое превращение, чтобы мы не возлюбили пресыщения. А если бы этого не было, если бы это не приводило к чему-то, не приносящему никакой пользы, и не становилось бы пагубным для тела, то мы не переставали бы пожирать друг друга. Если бы чрево, принимая в себя столько, сколько бы мы ни захотели, все переваривало и передавало телу, то ты увидел бы бесчисленные войны и споры. В самом деле, если даже теперь, когда из пищи одна часть обращается в помет, а другая в бесполезную и зловредную кровь и влагу, мы предаемся сластолюбию и нередко тратим все свое состояние на один только стол, то чего бы ни делали, если бы не к этому приводило нас сластолюбие?