Александр Мень - Библия и литература Страница 13

Сия божественная любовь имеет на себе внешние виды, или значки; они-то называются церемония, обряд, или образ благочестия. Итак, церемония возле благочестия есть то, что возле плодов лист, что на зернах шелуха, что при доброжелательстве комплименты. Если же сия маска лишена своей силы, в то время остается одна лицемерная обманчивость, а человек — гробом раскрашенным. Все же то церемония, что может исправлять самый несчастный бездельник». То есть внешнюю сторону веры самый несчастный бездельник может выполнять, но главное ведь в ней — это дух.

Сковорода пишет книгу «Икона алкивиадская». Довольно странное название, не всем понятное. В одном из «Диалогов» Платона, в разговоре Сократа с Алкивиадом, Сократ сравнивается со шкафчиком, на дверце которого вырезан немного смешной уродливый силен (леший), и Сократ, который был внешне человеком забавным, — лысый, маленький, нос картошкой — выглядел как силен. А это был кладезь мудрости. Этот образ Алкивиадов (Алкивиад о нем так сказал) и послужил названием для небольшой книги Сковороды. Подзаголовок у нее «Израильский змий».

Что же такое «Икона алкивиадова» или «Израильский змий»? Это Библия. Сковорода подчеркивает, что часто внешние литературные формы Библии могут казаться нам странными, гротескными, вызывать протест разума; но напрасно думают люди, что она исчерпывается лишь этим. Как древний змий, обладающий мудростью, Библия содержит в себе великие сокровища, надо только уметь их найти. Тот, кто рассматривает Писание с внешней стороны, для Сковороды сторонник суеверия.

Он ненавидел суеверие. Он всегда об этом писал резкими горькими словами: «Нет вреднее, как то, что сооружено к главному добру, а сделалось растленным. И нет смертоноснее для общества язвы, как суеверие — листвие лицемерам, маска мошенникам, стень тунеядцам, подстрекало и поджог детоумным.

Оно возъярило премилосердную утробу Тита (этот римский император был, в общем, добрым человеком), загладило Иерусалим (то есть сравняло его с землей), разорило Царьград, обезобразило братнею кровью парижские улицы, сына на отца вооружило. И не напрасно Плутарх хуже безбожия ставит суеверие».

Для того чтобы отбросить суеверный подход к Библии, необходимо, — пишет Сковорода, — «благочестивое сердце между высыпанными курганами буйного безбожия и между подлыми болотами рабострастного суеверия, не уклоняясь ни вправо, ни влево, прямо течет на гору Божию и в дом Бога Иаковлева». То есть читатель Библии не должен идти ни по стопам суеверия, ни по стопам безбожия, а следовать Священному Писанию.

Сковорода очень тонко показывает, что литературная фактура Библии была взята из древнего Востока. Вот его буквальные слова: «Моисей, ревнуя священникам египетским (то есть подражая египетским жрецам), собрал в одну громаду небесных и земных тварей и, придав род благочестивых предков своих, слепил Книгу Бытия, сиречь мироздания… Сие заставило думать, что мир создан 7000 лет назад.

Но обительный мир касается тварей. Мы в нем, а он в нас обитает. Мойсейский же, символический, тайнообразный мир есть книга». Библия это книга-символ, и извлекать из нее точные даты истории мира, как и сейчас делают люди, бессмысленно. Вот чему учит нас в XVIII в. Сковорода.

«Сей есть природный стиль Библии! Историальною (то есть исторической) или моральною лицемерностью (то есть художественной игрой) так сплести фигуры и символы, что иное на лице, а иное в сердце. Лицо (то есть поверхность), как шелуха, а сердце есть зерно…»

Еще одна его небольшая книжка называется «Книжечка о чтении Священного Писания, нареченная Жена Лотова». Вы все знаете, кто такая жена Лотова. Примерно за четыре тысячи лет до нас в результате некой геологической катастрофы на берегах Мертвого моря произошло опускание суши. Там была группа городов, союз городов: Содом, Гоморра и другие. Они погибли, провалившись в асфальтовые ямы и, как рассказывает Писание, огонь шел с неба. До сих пор там эти асфальтовые ямы сохранились. Озеро это, Мертвое море, настолько соленое, что там не может жить никакая рыба. Эта история с Содомом дала священному автору повод поднять вопрос о тайнах Промысла Божия, рассказав одну из первых в мире историй чудесного посещения. (К истории божественного посещения обращались многие писатели, скажем, Михаил Булгаков. Пришел Воланд и его компания в Москву — посмотреть на нас, какие мы стали. Или у Герберта Уэллса пастор подстрелил ангела, который прилетел посмотреть, какова жизнь в викторианской Англии. Вот этот образ: приходит гость с неба, чтобы посмотреть на нас.) К Аврааму приходят три странника. Он принимает их и вдруг понимает, что это странники небесные и что идут они… куда же? В нечестивый Содом! Город, который уже тогда стал символом самых чудовищных преступлений. Идут проверить, действительно ли пришла пора этому городу погибнуть. А в Содоме жил Лот, племянник Авраама. И когда эти три странника отправились в город, Авраам побежал за ними, упал на колени и сказал: «Господин, а может быть, все-таки в этом городе найдется несколько десятков праведников? Не погубишь Ты их всех вместе?»

Вы все знаете, эта сцена — три странника — легла в основу знаменитой иконы «Троица». Иногда ее изображают с Авраамом, а на иконе, которую называют рублевской «Троицей» и приписывают кисти великого художника преп. Андрея Рублева, она без Авраама, как бы внеисторическая.

Авраам (этот древний человек, четыре тысячи лет назад!) произносит слова: «Ты не погубишь праведника с грешниками?» И этот таинственный странник говорит: «Нет, конечно. Если там найдется хотя бы несколько десятков добрых людей, город будет пощажен». И путник идет дальше. Но Авраам быстро сообразил, что едва ли столько найдется. «Господин мой, — кричит он, — может быть, там хоть десяток найдется?» — «И если десяток будет, то город останется». То есть Бог ждет до последнего. Вот отсюда праведники, на которых стоит мир. Но оказалось, что в Содоме их не нашлось. Был один только Лот, племянник Авраама. И Бог сказал: «Пусть Лот покинет этот город, но идет не оборачиваясь». Это огромный символ: сзади грохот, горит город, погружается в озеро, но ты иди и не оборачивайся, — символ большой глубины. И вот сказано в Писании: «И обернулась жена Лота и превратилась в соляной столб». Почему она обернулась? Ей было сказано: иди вон, стремись скорей вперед, но что-то ее там влекло. Для Сковороды это образ огромной важности — жена Лота. Не будь, как жена Лота, помни о ней, не обращай в Писании внимания на второстепенное. Вот почему так странно называется эта книга — «Жена Лотова».

Только тот, кто будет смотреть в Библии на священное, поймет ее. «Две страны имеет библейное море. Одна страна (то есть сторона) — наша, вторая — Божия. На нашем берегу колосья пустые, а коровы худые, по другую же сторону моря и колосья добрые, и юницы избранные. Наш берег и беден и голоден, заморский же есть Доброй Надежды гавань, лоно или залив Авраама, место злачное, где весь Израиль пасется и почивает, оставив на голодной стороне содомлян». Кто перейдет на ту сторону моря? А вот кто: «И полечу и почию» (это слова псалмопевца). «Я полечу к Богу моему». «Я уснул, и спал, и встал». Вот и девица: «Под сень его пожелал и сел» (это слова девушки из Песни Песней, она бежит к возлюбленному). «Вся тварь (то есть все мироздание) есть сень привидения» (то есть образ. Заметьте, он говорит это в том же столетии, в котором Гёте написал «Фауста». Вы помните, как кончается «Фауст»? «Все преходящее есть только символ». Это было написано через несколько лет после смерти Сковороды. А он пишет: «Вся тварь есть сень привидения, а Бог есть дух видения. Вот тебе два Хвалынского моря берега: северный и южный,.. Поминайте жену Лотову!»

И наконец, мы подходим к рубежу XVIII в. — Гавриле Романовичу Державину. Он прожил сложную жизнь, пережил в старости войну 1812 г., видел в юности расцвет Екатерины и увлекался ею, думал, что она идеальная государыня, и пережил жестокие разочарования.

Гавриле Романовичу Державину принадлежит небольшая поэма о Творце мира, которая навеяна не только первыми стихами Библии о сотворении мира, но и всеми псалмами, которые говорят о мироздании как о явлении премудрости Творца. Это великая ода. Она переведена на десятки языков, только на французский, по-моему, — пятнадцать переводов, десять — на немецкий, есть перевод на японский. Я бы сказал, что по своей популярности эта ода, называемая

«Бог», может почти равняться с «Божественной комедией» Данте, хотя она неизмеримо короче.

Далеко не всякий богослов, далеко не всякий философ и уж тем более не всякий поэт мог рискнуть взяться за такую тему. О чем только не писали люди! И о любви, и о природе, и о войнах, и о царях, и о нищих, и о птицах, и о древах, но вот этот человек, служивый человек, чиновник при Екатерине, написал о Боге так, как, пожалуй, никто из поэтов потом не сумел написать.