Михаил Белов - Иисус Христос или путешествие одного сознания (Часть 2) Страница 18

Это было время, наверное, самых больших моих сомнений. Испорченные отношения с Ольгой Ивановной, с Павитриным, я чувствовал стену их энергии, давящую мне в затылок. Так я начал приходить к еще одному открытию. Те планы об отъезде, которые я вынашивал с прошлого года были заложены мне отношением Павитриным. Он не внушал мне уехать, но я, следуя его отталкивающему отношению бессознательно для меня, направление его энергии перевел в оформленную моим сознанием мысль и сделал ее своим планом. "Почему я должен уезжать из-за недопонимания меня, - думал я, - сильный остается, слабый убегает. Пусть сам бежит, если ему надо". Но сейчас у меня была, так сказать, уважительная причина. Тем более книга. У отца дома была печатная машинка. Здесь же я не видел возможности напечатать свои рукописи.

Мои вечерние тренировки делились обычно на 2 этапа. Точнее -состояли из одного, так как второй этап начинать я не видел смысла.

Я тренировался в полную силу, отрабатывая необходимые удары и блоки. Это было прекрасное чувство - видеть свой прогресс. Но потом вдруг наступал словно какой-то сбой.

Словно какая-то сущность протягивалась во мне и на ее место приходила другая. По структуре она была такой же - из того же белого вещества. Она играла роль стержней конечностей и тела. Только теперь, если тело я, может, еще и чувствовал прежним, то мои конечности теперь становились другими. Я чувствовал их другими. Они словно были длиннее и умели делать другие движения.

Процесс восхождения сознания делился на несколько этапов. Первым этапом был проход области голосов всех родных и близких. Чаще всего это были односложные голоса перед каким-нибудь моим действием:"Не ходи", "не делай", "не надо", "зачем". В некоторых из них я угадывал индивидуальность "говорящего" по эманациям, которые находились на полевом тяже, тянущемся вслед за голосом.

Первое время, как и практически всю зиму, я останавливался как вкопанный и слушал что это за голос -родившегося или Нерожденный. Подтверждения, что это Он самый не было, тогда я начинал искать в своих намечающихся действиях здравый смысл и необходимость.

Это было непросто сделать. Верхний свод моей головы казался и был разомкнутым. Попадая в щель или останавливаясь под ней сознание словно теряло опору и его движения затухали. От меня оставался простой взгляд вперед. Я начинал напряжением головы создавать складки на коньке сознания, чтобы начать думать. С большими усилиями это удавалось сделать, и это было началом зарождения моей мысли. Сконцентрировав внимание на том, что я сейчас собирался делать, я начинал обдумывать его необходимость и полезность. Получалось нечто вроде двух точек концентрации внимания -дело и его полезность и необходимость, рождающие два полевые узелка, которые разворачивались и распадались после обдумывания на полевую оболочку, выстилающую голову изнутри. Дальше шло все как у людей, и я, переставая думать, начинал действовать.

Филиалы моих младших родственников и близких, понятно, тоже были в моем сознании и их филиалы понятно располагались ближе к полости моего сознания, чем филиалы взрослых. Эти голоса я слышал словно сдвоенными, обращенными и ко мне и к тем детям, голоса чьих родителей я слышал. Становилось больно за детей. Не хочу сказать, что мои младшие родственники и близкие живут плохо. Но и они, как и многие другие дети могли бы жить лучше, имей их родители побольше терпения и покладистости. Я переживал за педагогическую науку. Через 8 лет, когда я уже прошел огонь и воды, она все продолжала оставаться все той же какой и была раньше.

С этого времени я стал изучать механизмы появления и действия голосов.

В это время я мог выглядеть действительно как дурак. По несколько раз ходя взад -вперед по улице и проверяя как звучат голоса, и что они мне говорят. Понятно, что при этом я делал лицо, соответствующее реальности -задумчивое.

Я перестал ходить и на тренировки в институт, и на период сомнений в необходимости занятий спортом, вызванный влияниями на меня Павитрина сменился домашними занятиями цигуном и прочими упражнениями, на что потребовалось усилие воли. "Жизнь сложнее всяких теорий не насилия, в том числе себя, - думал я о гармонии своей души с желаниями. -В конечном счете я также могу развить у себя постоянное желание тренировок, и моя душа во время них перестанет терзаться сомнениями надо ли это".

Подтягиваясь на перекладине, вставленной в дверной проем я, глядя на свои руки, увидел, что они находятся рядом со мной, а не где-то сверху, как в прошлом году. Сейчас мой взгляд на руки и вообще шел из моей груди, в то время как в прошлом году я смотрел на них откуда-то из низа туловища. Все мое существо стало немного шире и больше, а из меня лучилась сила.

Незаметно от себя я опять втянулся в тренировки и вскоре обнаружил, что опять занимаюсь ими любую свободную минуту, то есть опять почти весь день. Кроме спорта мне опять было ничего не надо и опять чистота моего существа, ставила передо мной вопрос что делать. Я опять вспоминал Кришну и Бога: "Возьми Меня в свое сердце и отбросив все сомнения - действуй".

По сравнению с прошлым годом жизнь казалась мне раем. Практически полное отсутствие споров и конфликтов с людьми обеспечивало мне душевный покой. От этого с ним началась накапливаться радость.

Какое-то чувство подсказывало мне посадить во дворе между деревьями цветы и я, ездя на велосипеде по городу, между делом напривозил выброшенные покрышки от машин и сделал из них клумбы.

Цветы для них я начал возить с огорода. Когда они начали подрастать, тетя Надя Мороз - староста подъезда, увидев мой энтузиазм тоже привезла и посадила большой куст марьиного коренья.

Эта работа принесла мне возможность сделать множество открытий. Я не переставал поражаться человеческому скептицизму.

- А, зря сажаешь- табун раз пройдет, -говорили мне многие, вместо того чтобы радоваться что в людях не угасла тяга к светлому. Когда я говорил: "Ну и ладно, жалко что-ли? - это тоже приводило их к недоумению. Они были так привязаны к плодам своего труда к какому-то рациональному и законченному здравому смыслу, что я чувствовал, что они не поймут, что я сажаю цветы ради простой радости, ради самого процесса работы, который эту радость приносит. Помимо веры, что цветы все равно дотянут до осени, у меня от них была полная свобода. Растоптавшие бы их все равно не при жизни так после смерти пожалели бы об этом, и мой труд не пропадет даром для меня. Мой труд, затраченный для красоты, мне бы вернулся по-любому.

Одна бабушка поразила меня больше всех.

- Ты, зря вообще все это делаешь. Теперь людям вообще ничего не не надо - лишь бы ломать, топтать и воровать. Знаешь Ваньку Медова это сорви голова- ему говорить что-либо бесполезно. Он растопчет твои цветы.

- А сколько ему лет?

- 12.

- Да я ему просто скажу, и он не станет портить клумбы.

- Бесполезно. Ему, что ни говори - как об стенку горох. Он тебе все растопчет.

В недоумении, приняв все-таки последнюю информацию к сведению я, тем не менее, подумал: "Что человек, как субъект взял от жизни и дал ей, если он к ее концу так относится к людям и общественному труду?"

Ваня Медов оказался стеснительным и робким мальчиком. Придя на проводины к его старшему брату - Валере- я познакомился с ним и попросил его не трогать клумбы и самому присматривать за ними в случае чего.Ваня согласился. Только озорные искры в углах глаз говорили о том, что он может быть сорвиголовой. Но ведь он же мальчишка! " Какой уровень понимания людей надо иметь, чтобы такой смышленный парень казался таким, каким она подала его мне", - думал я о той женщине.

Несмотря на то, что восхождение сознания было заметно, большую часть времени последнее находилось в нижней части головы. Верхняя часть казалась принадлежащей не мне, а небу. Иногда она приближалась даже до соприкосновения с нижней, и тогда я всеми силами пытался закрепиться в ней своим сознанием или пробить в ней им как можно больше отверстий вверх до ее нового взлета.

Но разрыв был не стопроцентным. Корой больших полушарий и верхом своей головы я мог овладеть по ее стенкам и затылочной части головы. Левая щека, ощущаясь физически, для сознания, казалось, отсутствовала, и мне здесь практически не на что было опереться. Твердыми структурами казались лишь кора больших полушарий или то, что над ней, правая стенка головы и низ головы.

Но иногда вдруг я начинал ощущать левую щеку, и в кору больших полушарий мог подняться только по ней, так как из правой сквозили ненависть моего существа. Слово "ненависть" выглядит мягким для того огня, который не пускал меня в свое правое полушарие.

Подниматься своим сознанием в верхнюю часть головы я мог не всегда, даже когда оно было в энергетическом перигее, и чувствовал, что равносильным этому будет касание ее вниманием или чувством, закрепляющим дорогу вверх.