Феофан Затворник - Рукописи из кельи Страница 2

Видно теперь, в чем главное. Надо сласть похотную возненавидеть и с сею ненавистью встречать ее всякий раз, как она покажется. Эту ненависть человек сам должен в себе породить, и она будет для него стражем с мечом в руке, готовым поразить сего врага.

Надо раздувать это чувство — размышлением, молитвою и некиими деланиями, направленными сюда.

Размышление выяснит худые последствия сласти и доведет сие до чувства… сласть сия злотворна для души и тела, для обязательных Дел и отношений к другим, особенно же в отношении к Богу, ибо ничто так Богу не противно, как услаждение сею страстью… от сего у души отнимается потом всякое дерзновение пред Богом… и наконец в будущем ввергает в ад.

Молитва отторгнет сердце от плотского, и сласть сама собою падет… и помощь свыше призовет… Так у Исихия… после движения ненависти — молитва… Молитва Иисусова тут всепобедительное орудие.

Ненависть к сласти долгим рассуждением возбуждается только в первый раз, а потом она мгновенно проявляется, как только вызывает ее… Молитва же вся в молитве Иисусовой; так что для подавления сласти главных два акта: подвигни ненависть — и стой в молитве Иисусовой.

Некие делания. — Напряжение мышц туда, к подчревию. Это в момент возбуждения сласти; а потом постоянно держать тело все в струнку, по–солдатски, и быть всегда как бы в присутствии большого лица… иначе это значит — не распускать членов, не разваливаться и не вольничать. Так и сидя, и ходя, и даже лежа… Это простое средство очень отрезвляет… Однажды поставив тело в струнку, уж не отступать от сего. К этой солдатской выправке надо присоединить умаление немножко в пище, немножко в сне… особенно не разваливаться во сне и, проснувшись, скорее вставать, —и немножко в преутруждении… Уединение и строгая дисциплина чувств сюда же идут…

В душе между тем главное — страх Божий и благоговеинство… Это выражаться должно особенно в том, чтоб ничего не делать неглиже… небрежно, кое‑как, какое бы дело ни было, всякое, и большое, и малое… особенно молитва… В церкви, в столовой, дома — всюду благоговение, как пред Богом ходить.

Сими приемами сласть всегда можно отбить и угасить. Но коль скоро она угашена, дальнейшее ее движение пресекается. Опять придет — опять прогонится. Так день за днем. Чем дальше, тем реже и реже она появляться будет… Плод чрез неделю замечен будет… если отнюдь не давать хода сласти… сласть наконец совсем обессилеет; только не давать ей ходу… наконец совсем перестанет являться, — и восстания будут подниматься бессластные… Если вместе с сим молитва будет крепнуть и возвышаться… то во всем теле засияет трезвенная чистота, вместо прежней похотливости.

Только хода не давать сласти. Если сласть замрет, похотливость замрет, похотливость престанет; дела же престанут, как только начнется брань со сластию, ибо они ее суть чада и ради ее делаются…

Возрасты греха

В слове Божием о грешнике вообще говорится, что он, все более и более «преуспевая на горшее» (2 Тим. 3, 13), приходит наконец «в глубину зол» (Притч. 18, 3); означаются и степени ниспадения в сию глубину, например: «он болит неправдою, зачинает болезнь и рождает беззаконие» (Пс.7, 15), или, яснее, по противоположности с мужем, ублажаемым в первом псалме, — «идет» на совет нечестивых, «останавливается» на пути грешных и, наконец, «садится» на седалище губителей (Пс. 1, 1). Последние выражения можно принять за характеристические черты греховных возрастов. Их тоже три: младенческий, юношеский, мужеский. В первом грешник только пошел в грех, во втором остановился в нем, в третьем стал распорядителем в его области.

Младенческий возраст. Это — период образующейся духовной жизни, не установившейся в своих формах, колеблющейся, — время борьбы остатков внутреннего добра и света со вступающим злом и тьмою. Здесь поблажающий греху человек все еще думает отстать от него: мало–мало, говорит он себе, и брошу. Грех еще кажется ему как бы шуткою, или он занимается им, как дитя, резвящееся игрушкою; он только будто рассеян и опрометчив. Но в сем чаду, в сем состоянии кружения невидимо полагаются основы будущему ужасному состоянию грешника. Первые черты, первые линии его полагаются в первый момент отдаления от Бога. Когда сей свет, сия жизнь и сила сокрываются от человека, или человек сокрывает себя от него, вслед за тем начинает слепнуть ум, расслабляться и нерадеть воля, черстветь и проникаться нечувствием сердце, что все и заставляет человека часто говорить себе: «Нет; перестану». Но время течет, и зло растет. Кто‑то из ума крадет истины, одну за другою; он уже многого не понимает даже из того, что прежде ясно понимал; многого никак не может удержать в голове, по тяжести и невместимости того в теперешнее время; наконец совсем ослепляется: не видит Бога и вещей Божественных, не понимает настоящего порядка вещей, ни своих отношений истинных, ни своего состояния, ни того, чем он был, ни того, чем стал теперь и что с ним будет, вступает в тьму и ходит во тьме. Воля, побуждаемая совестию, все еще иногда радеет и приемлет заботы о спасении человека; иногда он напрягается, восстает, удерживается от одного или другого дела в надежде и совсем поправиться, но и опять падает, и чем более падает, тем становиться слабее. Прежние остановки и отказы делам, действительные, превращаются в одни бесплодные намерения, а из намерений — в холодные помышления об исправлении, наконец и это исчезает. Грешник как бы махнул рукою: «Так и быть, пусть оно идет, авось само как‑нибудь остановится!» И начинает жить, как живется, предаваясь порочным желаниям, удерживаясь от явных дел, когда нужно, не беспокоясь ни угрозами, ни обещаниями, не тревожась даже явным растлением души и тела. Грех есть болезнь и язва; сильно терзает он душу после первого опыта, но время все сглаживает; второй опыт бывает сноснее, третий еще сноснее и так далее. Наконец душа немеет, как немеет часть тела от частого трения по ней. То были страхи и ужасы, и гром готов был разразиться с неба, и люди хотели будто преследовать преступника, стыд не давал покоя и не позволял показываться на свет, — а тут, наконец, все — ничего. Человек смело и небоязненно продолжает грешить, понять не умея, откуда это прежде бывали у него такие тревоги. Когда, таким образом, образовались ослепление, нерадение и нечувствие, — видимо, что человек грешник остановился на пути грешных. Все добрые восстания улеглись; он покойно, без смущении и тревог, пребывает в грехе… Здесь вступает он в период юношеский.

Возраст юношеский. Это — период пребывания в грехе, или стояния на пути грешных, в слепоте, нечувствии и нерадении. Высшие силы человеческого духа поражены летаргическим сном, а силы греха возобладали над ними и как бы наслаждаются покоем. Сначала это есть как бы точка безразличия, но с сей точки начинается покорение лица человеческого греху. Силы его, одна за другою, приводятся к подножию греха и поклоняются ему, принимают, или признают над собою, его царскую власть и становятся его агентами. Поклоняется ум, и принимает начала неверия; поклоняется воля, и вдается в разврат, поклоняется сердце, и полнится робостию и страхом греха и греховного начала. Не все спит грешник, иногда и просыпается. В это время хотел бы все оставить, но боится начать сие дело, по непонятной некоторой робости, в которой отчета дать нельзя. Так застращивается человек тиранством греха, что о возмущении против него как бы и подумать не смеет! Тут свидетельство, как чрез грех глубоко падает сила духа и поносное рабство ему до чего унижает благородное лицо человека. Ум сначала только не видит, или теряет, все истинное, но с продолжением времени вместо истины вступает в него ложь. Здесь все начинается сомнением, или простыми вопросами: почему так? не лучше ли так или этак? Вопросы сии сначала пропускаются без внимания, только тень некоторую, подобно сети паутинной, налагают на сердце, но, прилегая к нему ближе, сродняются с ним и обращаются в чувство; чувство сомнения есть семя неверия. Начинают говорить свободно, потом сшивать остроты, наконец презирать и отметаться всего Божественного и святого, — это неверие. И воля спит в беспечности, действуя по началам недобрым, сама того не замечая, как ими вытесняются начала добрые. Она может пребывать покойною, не высказывая резко своего внутреннего растления, но где ее начинают тревожить, где хотят ее заставить действовать по другим началам, там она высказывает всю строптивость своего нрава, не уважая ни очевидности убеждений, ни даже крайности; она идет всему наперекор, поставляя себя главным правилом для всего. Закон ли совести будет ей внушать это или законы положительные, — она говорит: «Отойди, путей таких ведать не хочу!» — и это не по чему иному, как по растлению нрава. Таким образом, грешник, робостию застращенный восставать на грех, неверием принявший начала лжи, волею усвоивший правила развратные, являет себя довольно надежным, чтоб его возвести в некоторые правительственные распоряжения в греховном царстве. Таковой посаждается на седалище губителей. Он вступил в возраст мужа, для заведования частию дел греховного царства.