Софроний Сахаров - Таинство христианской жизни Страница 20

Когда сей Абсолют стал для меня Персоной, тогда исчезла возможность того же аскетического действия. Теперь уже стало невозможным мое усилие стать едино с Ним, моя воля слиться с Ним. Самообожение перестало быть моей возможностью, ибо только Он Сам может теперь дать мне искомое мною. Он, будучи Богом, дает мне Свою жизнь. Я не могу Его принудить (насиловать); не могу моей собственной волей восхитить Божественную Сущность... Больше того, я не смогу восхитить даже и познание о Нем. Огонь сей неба может быть мне дан по единой воле того, Кто есть сей Огонь. Прометеевское движение отпадает при исповедании Личного Бога, при разумении о Нем, как о Боге любви, Который вступает в союз любви с тварью, то есть мною.

Во всей жизни Христа, с самого начала благовестия, мы видим как Христос везде был чужд люциферическому движению, то есть самообожению. И воплощение, и крещение, и воскресение... все было действием «Бога», не Человека Христа. И это — «образ» нам (ср.: Ин. 13:15), это основной принцип всей нашей аскетики.

Человеку, как персоне, также естественно поставить пред собою задачу: в самом себе в течение коротких мгновений своей земной жизни пройти весь опыт мировой истории, всю полноту опыта человечества, перейти за грани всех эпох, мыслить последний момент своего земного путешествия и, больше того, всего мира тварного, носить в себе эсхатологию мира и ожидание осуществления вечной ВЕЛИКОЙ СУББОТЫ в самом святилище Божием, за завесой священной, во Святая святых. По существу, не должно быть речи о том, в какую эпоху я родился, к какой культуре я принадлежал по своему рождению, или, говоря иначе, к какому историческому «циклу». Все сие должно быть пройдено, пережито, и единая мысль о встрече с нашим Отцом и Творцом заполняет все существо человеческой личности.

Переживая какие бы то ни было состояния, например, славы или бесчестия, успеха или поражения, болезни или приятных ощущений, любви или неприязни, влечения или отталкивания, счастья и надежды или отчаяния и всего прочего множества самых различных состояний, мы должны были бы включать в содержание заповеди о любви к ближнему и жить все не в пределах нашего «индивидуума», а все переносить в общечеловеческий мир и воспринимать всякое такое состояние как откровение о совершающемся в мире, как новое познание, бытийное познание, о жизни всего человечества. В первый момент этот исход за наши узкие пределы лишь умножит, и страшно умножит наше страдание, но затем, странным образом, все будет поглощено иным состоянием, как бы экстазом, когда в молитве за весь мир человек забудет о себе как индивидууме и станет жить как персона, носящая в себе всю полноту общечеловеческого страдания или счастья.

Этот опыт весьма удобен для преодоления нашего «эгоизма-самости». Он действительно приводит к тому, что сердце жалеет всех людей, да, всех, без исключения, ибо все: и богатые, и нищие, и сильные, и слабые, и порабощающие, и порабощенные — все в плане духа лишены славы Божией, все осуждены за грех на смерть, а следовательно, все нуждаются быть спасенными. Сострадание переходит за пределы исторического момента в глубь прошедших веков и в неведомую даль грядущего.

Таким образом, отход от сверх-личного, метафизического Бога к Богу Личному коренным образом изменяет всю нашу установку, весь характер нашей внутренней жизни. Этот персонализм христианства — воистину откровение о том принципе в Божественном бытии, до которого не может логически довести ни одно усилие нашего естественного разума, ибо не дан опыт человеку о сем принципе в его повседневности. Остается только логическим путем идти к Богу — трансцендентному, безличному, космическому; Богу, отстоящему от нас, скорее количественно, чем качественно отстоящему в плане любви совершенно, так как любовь не может иметь места при безличном Бытии.

Искатели независимой философии, автономных путей к познанию, свободной философской теории и прочего навсегда останутся в тех пределах, которые давным-давно уже были достигнуты людьми еще до явления Христа. Итак, даже в этом плане, в плане философского мышления, наш ум откровением о Божественном бытии выведен из темницы логических мертвых детерминированных форм своего мышления на беспредельную свободу жизни, где персональная любовь и персональное познание становятся единым актом, который при совершенстве любви становится совершенным познанием, сливаясь в одно вечно целое.

Человек должен пережить и выносить в себе всю историю мысли. Конечно, это не значит, что он должен перечитать все книги. Это и физически невозможно для даже самого сильного читателя. «Ни самому всему миру вместити пишемых книг» (Ин. 21:25) — можно понять и в том смысле, что никто в мире не прочитал всех книг. Переживается мысль через некое «расширенное сознание», когда в одно мгновение он ощущает существо проблемы того или иного писателя, того или иного учения. Почти все мы, когда говорим, говорим не новое. Лишь в редкие минуты редкие люди выскажут что-либо, что увеличивает объем мирового познания, что расширяет опыт человечества. Не всякое новое слово высказано непременно тем или иным ученым. Иногда они даются свыше и младенцам. И мне выпало на долю встретить такового, даже таковых. Всякий философ, всякий богослов, по существу, всю свою жизнь работает над тем, чтобы как-то выразить сущность своей первичной инициальной идеи, интуиции своего инициального провидения. Все остальное в его трудах — или обрамление, или пути к изъяснению через развитие некоей системы, в которую он втиснет свое новое слово и вне которой оно оставалось бы просто невоспринятым и непонятым никому из читателей. Важно прочувствовать, уловить эту инициальную идею автора и затем в ней пройти путь ее логического развития. В каждой таковой новой идее заложен некий опыт, личный, новый, могущий вызвать новые понимания в душе иного человека, обогатить его познание новым откровением.

Опыт перехода границ нашей индивидуальности через переживание всех наших состояний не как наше индивидуальное, но как откровение о совершающемся в мировом бытии, поможет нам понять и то, что «любить ближнего, как самого себя», в плане психологическом, индивидуальном, — значит любить БОЛЬШЕ, чем самого себя, ибо это целое, становясь «моим», приобретает для меня большую ценность, чем мое маленькое индивидуальное существование.

Таким образом, то, что являлось совершенно неприемлемым в первом стремлении выйти из границ моего маленького «я» в беспредельность сверх-личного Абсолюта, становится таким простым и естественным в молитве любви за все человечество, за всего Адама. Нет тогда этого маленького, нет тогда и безличного, нет метафизического «одиночества», нет монотонности вечного самосозерцания, но — беспредельно богатый непротяженный и в то же время вечный акт любви. Непротяженный, ибо превосходит все протяжения времени; вечный, но не статически-мертвый.

Кстати, та сила жажды, с которой стремится человек к вечному, не есть ли показатель, что в человеке и после падения осталась некая возможность не только мыслить, но и стремиться к добру; не только стремиться, но до каких-то пределов и реализовывать эту расширенную жизнь без познания о Христе, без идеи о Святом Духе, только в силу самой натуры тварной человека? Итак, натура сия сотворена была изначала не как мертворожденная, но как долженствующая перейти от смерти в жизнь, то есть от временного течения к беспредельной вечности.

Может показаться паралогизмом слово о том, чтобы мы жили весь мир, как нашу личную жизнь. И если эта жизнь будет принадлежать нам, подобно тому как наше маленькое тело теперь принадлежит (если принадлежит) нам, то где окажутся все прочие люди, все другие «персоны»? Да, в этом тайна Бытия, что при единстве не уничтожается множественность. То же самое содержание всего космоса, и даже того, что является сверх-космическим, то есть Божественная жизнь, — единое содержание, словно единая объективность, вмещается в орбиту каждой отдельной ипостаси без того, чтобы отстранить прочие ипостаси. Замечательно то, что эти прочие ипостаси вечно останутся ни с чем иным не сливаемыми, ни на что иное не сводимыми, вечно «другими», вечно «новыми», вечно вызывающими восторг, который, восторг, и составит энергию, движение, содержание вечности.

Подобно тому как на Земле любовь без обожания adoration всегда останется где-то глубоко внизу, некой формой низкой страсти, недостойной персонального начала в человеке, подобно сему эта напряженнейшая работа является непременным условием и вечной любви. Непрестающее удивление (emerveillement), непроницаемая «тайна» иной свободной ипостаси, вечно любимой, но и вечно свободной, никому не принадлежащей, кроме самой себе.

Человек-Ипостась в своем общении с Духом Бога через молитву видит и сознает себя в вечности Творца нашего, хотя и пребывает еще в условиях тленности плоти своей.