Георгий Чистяков - Путь, что ведёт нас к Богу Страница 24

Не можем мы (хотя постоянно именно это и делаем!) и представлять историю как арену, на которой борются Добро со Злом, Ормузд с Ариманом, свет со тьмою и так далее. Увидеть в Зле антагониста Добра — значит отказаться от монизма, стать дуалистом, по–манихейски допустить, что Зло является таким же изначальным признаком бытия, как и добро, то есть своего рода анти- Богом. Но что же такое зло? Если Бог всегда созидает, Он — Творец или Зиждитель, Creator, то зло может только разрушать, разваливать, убивать, подвергать разложению и так далее. В нем нет никакой (пусть даже со знаком минус) созидательной силы. Оно — исключительно разрушительно.

Зло (и тут мне снова придется сослаться на Фромма) - это всегда некрофилия, то есть «страстное влечение ко всему мертвому, больному, гнилостному, разлагающемуся; одновременно это страстное желание превратить все живое в неживое, страсть к разрушению ради разрушения». Зло можно сравнить с тем зловонием, что на свалке исходит от помойных куч. Зло всегда, употребляя образ Гумилева, «дурно пахнет».

Злу, если мы будем понимать его вместе с Фроммом именно так, противостоит не Добро, то есть Бог, но жизнь — та самая жизнь, которую Бог как «Сокровище благих и жизни Податель» дает всему живому. Гитлер пошел на смерть ради смерти, потому что все, что составляло его мир, к этому моменту уже рухнуло, — мученик, наоборот, идет на смерть не ради смерти, но ради жизни, ради того, чтобы другому человеку было лучше. Так Мать Мария (Скобцова) попала в нацистский концлагерь, потому что в оккупированном Париже спасала евреев от голода и смерти; святой Максимилиан Кольбе вошел в газовую камеру, чтобы спасти жизнь другого узника, потому что у того была большая семья; Мартин Лютер Кинг был убит именно за то, что в сердцах черных и белых американцев стремился зажечь любовь друг ко другу, и так далее.

Бог в христианстве являет Себя миру не в сильном вихре, раздирающем горы и сокрушающем скалы, не в землетрясении и не в огне, как прямо говорится об этом в рассказе о пророке Илье и том богоявлении, что было пережито им на горе (3 Цар 19:11–12), а в веянии тихого ветра, но главное — в предельной слабости и беспомощности… Сначала в виде беспомощного Младенца, а затем в виде не менее беспомощного Страдальца, распятого и умирающего на Кресте: и в том и в другом случае именно эти дни — главные в церковном календаре (Рождество и Пасха!) для любого христианского исповедания. Но в этой слабости, как восклицает апостол Павел, совершается сила Божия.

Мученики почитаются христианами примерно так же, как в античные времена греки почитали своих героев. Однако если герой выходит всегда победителем (Персей убивает Медузу, Беллерофонт — Химеру, Геракл — лернейскую гидру, стимфалийских птиц, немейского льва и т. д., а Тесей — Синиса и Прокруста, то мученик формально заканчивает жизнь как побежденный — за веру его непременно убивают его палачи. Культ античного героя — это всегда культ силы, прежде всего, мускульной. Культ мученика — это культ чистоты души и невооруженного бесстрашия.

Герой, пускай освобождая людей, но всегда приносит смерть другим, — мученик не боится только смерти собственной, другим он приносит жизнь, «умирая за други своя», как говорится в Евангелии. Главное в мученичестве как в свидетельстве (итальянское martirio) - выбор. Выбор служить другим, принося им добро, выбор, который связан с чистой верой и поразительным бесстрашием, ничем не вооруженной смелостью. Но есть и другое мученичество (по–итальянски tortura) - мученичество младенцев из Вифлеема, еще более невооруженное, ибо на него человек идет без выбора, идет, потому что власть поставила на нем клеймо и некрофильски обрекла его на смерть.

«БЕЛАЯ ГВАРДИЯ»[15]

Булгаковская «Белая гвардия», история киевского врача Алексея Турбина, во многом похожего на самого автора, и его семьи, — это не просто проза, но проза лирическая, временами похожая на молитву или тексты из Библии. «Велик был год и страшен по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй», — так начинает свой роман Булгаков, уже задавая ему библейский тон. В сущности, в ней нет ни начала, ни конца, ни сюжетной линии. Это поэтическая хроника, фиксирующая не факты, а, скорее, мысли и чувства ее героев. Порою проза «Белой гвардии» сильно ритмизована, похожа на стихи, что напоминает Андрея Белого, его «Симфонии», несомненно под влиянием которых писал Булгаков свой роман. Работая над романом, он имел в виду пушкинскую «Капитанскую дочку», где говорится о пугачевщине и русском бунте, и «Апокалипсис» с его повествованием о конце света. Революция видится Булгакову и его героям страшным потрясением, напрочь ломающим жизнь каждого из них.

Странно, «Белая гвардия» — это по–настоящему белогвардейский и антисоветский роман, но написанный и опубликованный в советской России. Читатель помнит, что книга начинается с рассказа о том, как отпевают и хоронят мать Турбиных; вспоминаются слова Анны Ахматовой «Когда погребают эпоху…». И здесь речь идет, конечно же, о том, как хоронят Россию, растоптанную революцией. Поскольку действие происходит в Киеве, речь идет и о том, что власть постоянно переходит из рук в руки: от красных — к гетману Скоропад- скому, от гетмана — к немцам, от немцев — к Петлюре, а затем снова к красным.

Старший Турбин, как рассказывает Булгаков, с 25 октября 1917 года постарел и стал мрачным, а у его сестры Елены «в глазах тоска и пряди, подернутые рыжеватым огнем, уныло обвисли». Везде царствуют вши, грязь, «мыши, которые грызут и грызут, назойливо и деловито, старую корку сыра», голод, брюшной тиф и другие болезни. Кончается роман тем, что в городе появляются большевики. «У бронепоезда ходил, как маятник, человек в длинной шинели, в рваных валенках и остроконечном куколе–башлыке. Винтовку он нежно лелеял на руке, как уставшая мать ребенка».

Надо думать, что не случайно М. Булгаков не называет буденовку буденовкой, а как бы рисует словами силуэт красноармейца, используя славянское слово «куколь», которым обычно называется остроконечный капюшон монашеского одеяния. Сцене с красноармейцем предшествует огромная цитата из «Апокалипсиса»; герои Булгакова религиозны, поэтому и фигура красноармейца видится им словно изображенной на иконе. Тем более, что он держит винтовку именно так, как держит на иконе Младенца Богородица, «смуглая дева», которой молится Елена в том момент, когда умирал ее брат. Алексей Турбин выжил, но это ничего не значит, ибо все равно старое рушится и уходит в небытие. На смену ему приходит новое, неизвестное, но кровавое. В ту самую ночь, когда в город вошли большевики, Елене снится ее младший брат Николка. «В руках у него была гитара, но вся шея в крови, а на лбу желтый венчик с иконками» — как у покойника. Елена горько рыдает и с криком просыпается.

В сущности, в романе есть только одно мгновение, когда его герои не умирают, но живут и надеются. В доме Турбиных появляется бывший гвардейский офицер Шервинский. Он рассказывает о том, что, когда послы гетмана Скоропадского были в Берлине у кайзера Вильгельма, с ними встретился Николай II, оказывается, не убитый, а спасшийся вместе с семьей благодаря гувернеру наследника и через Азию и Сингапур добравшийся в Европу. Турбины не верят этому известию, но вместе с тем безумно хотят верить и пьют за его здоровье. «Пусть! Пусть! Пусть даже убит, — надломленно и хрипло крикнула Елена. — Все равно. Я пью». И все запевают царский гимн «Боже, царя храни». Соседи с нижнего этажа просыпаются от ужаса, потому что гимн запрещен: «Сверху, явственно просачиваясь сквозь потолок, выплывала густая масляная волна, и над ней главенствовал мощный, как колокол, звенящий баритон:

… си–ильный, де–ержавный,

царр–ствуй на славу».

Можно считать, что именно эта сцена стала кульминационным моментом романа. Той России, в которой родились Турбины, больше нет — как и их мать, она тоже умерла и похоронена. «И маму закопали… эх… эх…», — восклицает Николка Турбин. Но и мать их, и Россия- матушка остаются живыми в их памяти, в их сердцах, из которых невозможно вытравить любовь. Интеллигенция трагически переживает крушение прошлого, но, сохраняя прошлое в глубинах своего сердца, она находит, если так можно выразиться, духовный выход из того тупика, в котором оказалась «умытая кровью», голодная и страдающая от грязи Россия. И не случайно, наверное, как и в поэме Александра Блока «Двенадцать», Елене в «Белой гвардии» у Булгакова в какой‑то момент является Христос — «у развороченной гробницы, совершенно воскресший, и благостный, и босой».

ХРИСТИАНСКИЕ ПОДВИЖНИКИ XX ВЕКА[16]

Мы живем в эпоху рубежа, в эпоху действительно огромного исторического рубежа и перелома. Мы иногда это понимаем, чаще все‑таки мы это забываем, но тем не менее это так. Подводить итог тысячелетию, наверное, рано. Я думаю, что это сумеют сделать те наши правнуки, которые будут жить в конце XXI века. Наверное, тогда, когда уйдет тысячелетие в прошлое хотя бы на шестьдесят–семьдесят лет, станет ясным абрис тысячелетия — хотя бы сколько‑то. Но сегодня можно начать подводить хотя бы предварительные, но все‑таки итоги XX веку.