Георгий Чистяков - Путь, что ведёт нас к Богу Страница 23

Все они — как вифлеемские младенцы. И не случайно поэтому Православная Церковь 29 декабря[14], а Католическая — 28–го, отмечают день памяти святых младенцев, в Вифлееме убиенных. Они называются по–гречески nepioi (vr|moi), а на латыни infantes, то есть «не говорящими», еще не научившимися лепетать по–детски самые простые слова, они - innocentes(невинны), они - bambini, то есть «малыши»… Они не были крещены, у них еще не могли сформироваться никакие убеждения. Но именно к ним Церковь отнесла древнее пророчество Иеремии: «Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет». Рахиль, словно мать Родина, оплакивает своих детей и «не хочет» (подчеркивает пророк!) утешения, «яко не суть», — говорится далее по- славянски как‑то бесконечно просто, но до предела определенно: ибо их нет! Воистину Слово Божие «острее меча обоюдоострого».

«Яко не суть» — это значит «их нет», это значит, что их отобрал у Родины и раздавил безжалостный и безликий тоталитаризм, Рахиль не хочет утешиться, ибо такую смерть принять и объяснить невозможно, они ведь, эти младенцы, не имели в сердцах и в своих намерениях абсолютно ничего против кого бы то ни было. Их было, как указывает византийская традиция, «четырнадцать тысяч». Понятно, что такого числа детей «от двух лет и нижайше» просто не могло быть в маленьком Вифлееме и его окрестностях, — отсюда становится ясно, что число имеет символическое значение, оно говорит о массовости такого явления, как убиение невинных, как репрессии, которые всегда обрушиваются не на единиц, а на тысячи и даже на миллионы.

Этот день (28 или 29 декабря), который всегда наступает сразу после Рождества, в те дни, когда еще зажигаются свечи на елках и праздник продолжается, был избран непозднее, чем в V веке, о чем свидетельствует Петр Хризолог, был избран для того, чтобы и мы, подобно Рахили, не забывали о том, как убивает невинных всякий тоталитарный режим. Помня о младенцах из Вифлеема, мы помним обо всех убиенных — убитых просто так, без обвинения, без какого бы то ни было «состава преступления», убитых просто так, по той причине, что это было нужно режиму. Даже Борис и Глеб были убиты из‑за того, что Святополк видел в них конкурентов.

А вифлеемские младенцы (и тогда, и в наше время) приговариваются к смерти просто так — как тетя Варюша, как Анна Франк, как дети из чешского города Тарезина — всего лишь для того, чтобы крови пролить побольше. А. Д. Сахаров как‑то раз сказал (не знаю, записана эта мысль им или нет), что Сталин убивал всех подряд, включая вернейших своих соратников, только для того, чтобы все время поддерживать в стране атмосферу ужаса и страха.

В отличие от «вифлеемских младенцев», мученик всегда вступает в конфликт (так было и в первые века!) - и не просто со злом, но со злом, воплощенным в практике и законодательной базе того или иного политического режима. Вот почему такой чисто духовный по сути своей феномен как мученичество всегда теснейшим образом связан с политикой, с политической жизнью, с историей. При этом мученик всегда предлагает неполитический выход из политической ситуации, борется не с режимом, но со злом, в этом режиме укоренившимся. Где‑то здесь проходит водораздел между мученичеством святого и простым политическим убийством. К тому же, политические убийства почти всегда совершаются теми, кто противостоит власти, — по большей части, анонимно (достаточно вспомнить о том, как были убиты Джон Кеннеди, Улоф Пальме или Альдо Моро). Мученика же убивает власть (все равно кто: император Диоклетиан, Иоанн Грозный или Сталин) - власть, пускай безбожная и жестокая, но внешне легитимная, власть или ее представители, вроде Малюты Скуратова, задушившего митрополита Филиппа (Колычева).

Мученик практически никогда не бывает одиночкой… Его всегда окружают люди, в том числе и другие мученики. И не случайно именно многофигурные иконы с глубокой древности являют нам образ мученичества. В окружении мученика оказываются самые разные люди — несчастные маршалы Блюхер и Тухачевский, или чекист Михаил Кедров и т. д., — люди, которые сами пролили реки крови (сначала участвуя в репрессиях, а потом сами став их жертвами). Вот оно — трагическое окружение но- вомучеников российских: Елизаветы Федоровны, митрополита Серафима (Чичагова), епископа Серафима (Звездинского) и других.

Были среди них и священники, дававшие показания против своих собратьев, назвавшие имена многих и послужившие причиной их ареста; то ли они думали, что их за это помилуют, то ли просто не выдержали и сломались… Святыми их назвать нельзя, но разве они не такие же жертвы режима, как и все остальные? И потом нельзя забывать о том, что в других условиях эти люди, тогда пошедшие на сотрудничество с режимом, были бы праведниками… «Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться…»

Пораженный лютой проказой праведный Иов в ответ на слова своей жены, которая предлагает ему похулить Бога и умереть, произносит следующую фразу: «Ты говоришь, как одна из безумных; неужели мы доброе будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?» (Иов 2:9- 10). Это значит, что и зло от Бога? И вообще — откуда в мире зло, в противостоянии которому мученики становятся святыми? Если Бог всеблаг и любит нас, то как же Он допускает это зло? Нередко нам кажется, что Бог наказывает. Есть даже присловие: «Бог наказал». Но Бог ведь не безжалостный демон, чтобы так ужасно наказывать, чтобы наказывать страшными болезнями детей за грехи их родителей, чтобы наказывать убивая, чтобы наказывать человечество войнами, тысячами и миллионами смертей.

Если Бог не безжалостный демон, то как тогда Он все это допускает? Неужели может Он нас так жестоко наназывать или просто взирать на жизнь da I'alto soglio, то есть с «высокого престола Своего», как говорит Торква- то Тассо в самом начале своей поэмы, — терпеливо и равнодушно? И спокойно терпеть все то, что происходит в мире вокруг нас? Терпеть 11 сентября, чуть ли не ежедневные взрывы в Израиле и другие ужасы? Или Он ведет Себя так, как делает иногда это строгий учитель? Нет, это тоже невозможно! Если Бог безжалостен, то действительно права жена Иова, когда советует ему похулить Бога и умереть. Как тут не вспомнить Вольтера. «Как мог Бог создать эту страшную клоаку несчастий и преступлений? Предполагается, — говорит Вольтер, — что Бог могущественен, справедлив и благ, мы же видим со всех сторон безумие, несправедливость и злобу. Поэтому люди предпочитают отрицание Бога тому, чтобы Его проклинать». При этом сам Вольтер в Бога верил, хотя и говорил, что предпочитает верить в Бога не всемогущего, и пусть ограниченного в Своих возможностях, но благого.

Мы видим, сколько в мире беды и горя, но почему‑то чувствуем, что источник у этого горя не Бог. Вместе с тем, объяснить происхождение зла в рамках христианской доктрины невозможно. И тысячу раз прав Вольтер, когда говорит, что причиною атеизма для многих становится именно то зло, торжество которого мы здесь и там видим вокруг себя. Однако вопреки всему и, прежде всего, вопреки очевидности, мы каким‑то образом чувствуем в мире Божье присутствие.

Именно чувствуем. Ибо очень часто ничего не знаем об этом, а зачастую и просто забываем, что Бог присутствует в этом трудном мире, как и обещал Он устами Иисуса: «Я остаюсь с вами во все дни до скончания века» (Мф 28:20). Мы именно чувствуем это, не зная, и понимаем не умом, но сердцем, что Господь разделяет с нами любую нашу беду во всей ее полноте. Он с нами там, где плохо. И это — главное. Спускаясь вместе с нами, словно в ад, в глубины нашей беды и нашего отчаянья, Он и выводит нас из этих глубин, даруя нам мудрость и терпение. Как изображается это на пасхальной иконе «Сошествие Спасителя во ад»…

Что же касается происхождения зла, то главное — понять, что доминанта наших отношений с Богом — не логика, а любовь. Бог не учит и не наказывает, но любит. «Традиционная западная теология, — пишет Эрих Фромм, — пытается высказывать суждения о Боге. Предполагается, что я могу познать Бога мышлением. В мистицизме же, являющемся логическим следствием монотеизма, попытка познать Бога рационально отвергается и заменяется переживанием единения с Богом, при котором для знания о Боге не остается ни места, ни необходимости». Если это так, то, «говоря, что Бог — мудрый, сильный, благодатный, мы опять‑таки подразумеваем, что Это — некое существо; самое большое, что можно сделать — это сказать, чем Бог не является, то есть назвать негативные признаки: можно говорить, что Он не ограничен, не несправедлив, не недобр. Чем больше я знаю о том, чем Бог не является, тем больше я знаю о Боге», — говорит Фромм, ссылаясь на Маймонида. Мы же можем к этому наблюдению Эриха Фромма добавить всю без исключения восточно–христианскую традицию так называемого апофатического богословия. Поэтому нельзя говорить, что Бог попускает зло. Можно только утверждать, что Он не имеет со злом ничего общего.