Дмитрий Герасимов - Рождение ценности. Очерк философии ценности Страница 3

Так, благодаря неявному, неформализуемому отождествлению двух способностей в одномерном мышлении античной философии, напротив, происходит отрыв смысла от осмысляющей деятельности мышления и их взаимное противопоставление; смысл превращается в самодовлеющее начало, существующее независимо от способности человека к осмыслению – идеал, Абсолют (или абсолютный смысл). В идеале, как «идеальном виде» («эйдосе»), смысл, вопреки собственной природе, становится предметом переживания («созерцания»): не будучи вещью, абсолютный смысл (в отличие от конкретных смыслов) переживается подобно вещи. Сама идея Абсолютного является следствием гносеологического неразличения двух фундаментальных способностей человека и их предметного отождествления в «идеале». «Природа» вещи есть по преимуществу то, что открывается в опыте (а не в мышлении!) переживания ее ценности, и для вещи «быть ценной» как раз и значит быть ценной безотносительно к умопостигаемому «Абсолюту», быть само-ценной! Иначе говоря, ценность, поскольку она есть, делает бессмысленным Абсолют (любой – моральный, идеальный или божественный – божественное Ничто).

Одним словом, либо «начал» два (сердце и разум) – и тогда мы имеем дело с единственной, всецелой, неразделенной в самой себе действительностью жизни, либо начало одно – «первоначало» (какой-либо «абсолют»), и тогда неизбежно появление двух «действительностей», одна из которых будет иерархически принижаться и отрицаться во имя другой. Поэтому «двуначалие» философии, признание и «сердца» и «разума» в качестве равновеликих начал на основе несовпадения ценности и смысла, не является бессмысленным удвоением сущностей, а напротив, является необходимым, и необходимым прежде всего с точки зрения самой жизни, стремящейся реализовать себя «в целости» и «без остатка». Философия ценности, отстаивающая самостоятельный статус ценности и являющаяся естественным предположением, или следствием неразделенности жизни (мира и человека), в такой же мере опирается на разум, в какой и на другую человеческую способность – способность к переживанию (или «ценению»). Более того, именно способность к переживанию, ответственная за появление ценности, связывает мир в «единое» (с точки зрения смысла) «целое», которым не исчерпывается жизнь мира, всегда несовпадающая с любой «абсолютной» мыслью о ней.

Так, если с точки зрения смысла мир всегда предстает как единство во множестве (или множество в единстве), то с точки зрения ценности – как сочетание в несовпадении (или несовпадение в сочетании). Последнее и не допускает редукции универсума к какому-либо одному началу, обнаруживая сложное «многоначалие» мира, что «начал» много и благодаря сердцу – как минимум, два. Напротив, одномерный, монистический разум, отвлекаясь от ценности (будучи по природе своей таким отвлечением) принуждает мыслить мир единоначальным, даже в случае бесконечного множества атомов Демокрита, Эпикура или монад Г. В. Лейбница (принцип плюрализма, внесенный в идею единства). Тем не менее, переходя в парадигму неклассической рациональности, ориентированную, к примеру, на квантовую механику, можно, опираясь на мышление, предположить высокую вероятность существования неисчислимого множества «начал». Однако, с точки зрения философии ценности, достаточным и необходимым является предположение существования всего двух предельных начал – сердца и разума, несовпадение которых составляет подлинное волшебство мира.

В свою очередь, проблема ценности основывается на простом «факте» существования независимых от мысли переживаний (обладающих своим предметом) в составе человеческого сознания, т.е. собственно говоря, на переживании! И, стало быть, в основе своей предполагает, по крайней мере, наличие такой способности у человека – ценность существует только при условии переживания ценности! И чем интенсивнее переживание, тем «яснее», «действительней» ценность. Потому что переживание – это как раз и есть то, что есть «ценение», а «ценение» и есть то, что есть переживание (т.е. динамическая, а не статическая характеристика, поэтому способность ценить и не совпадает с осмыслением: ценность размыкает плотину бытия – смысл, напротив, ограничивает, создает запруду на пути существования). Вот почему возможно как повышение ценности, так и ее понижение, вплоть до полного угасания. Как возможен анти-смысл (абсурд), так возможна и анти-ценность (нарушенное или прерванное переживание). Но всякое безразличие к ценности (аксиологически нейтральное мышление), поскольку оно выходит за рамки когнитивной (к примеру, научной) установки и распространяется на «человеческие вещи» или жизнь в целом, оборачивается понижением ценности, ее обращением против себя и превращением в анти-ценность. Иначе говоря, никакого мышления «в чистом виде» (без сопутствующего ему переживания) существовать не может. Мышление без ценности – это мышление, «рядом» с которым переживание пребывает в подавленном (инвертированном, остановленном, «защемленном») состоянии, а ценность бесконечно стремится к нулю – бесконечно понижается. Анти-ценность – это ценность понижающаяся, а не возрастающая. И соответственно, ценность – это всегда ценность возрастающая (а не статическая, подобно «неизменному» смыслу).

Борясь с переживанием (как мешающим дополнительным условием «недостоверности») – именно в этой борьбе заключался ее исток, античная философия боролась с фундаментальными человеческими ценностями, боролась с самой греческой культурой – с ее религиозностью, культами, обрядами, мифами, Богами и героями, короче, с сущим как ценностью. По отношению к исходной языческой культуре классическая греческая философия носила уже явно рецессивный характер – в ней происходило рассудочное, нигилистическое разложение язычества. Софисты, поддерживавшие собственное существование на средства, выручаемые от обучения ценностно безразличной технике мышления, явились одним из наиболее заметных и далеко не единственных явлений новой культурной реальности. Вся греческая мысль от начала и до конца была проникнута духом адиафоры (греч. ἀδιάφορα – безразличие), воплощая в себе античные идеалы апатии и атараксии – «невозмутимости» (аксиологической нейтральности).

Появление и конституирование в античной философии одномерной мысли, враждебно настроенной по отношению к собственным природным истокам, вместе с тем означало появление и выдвижение на первый план особого типа людей – людей, отличавшихся специфическим способом мысли, с самого начала недооценивавшим, либо целенаправленно подавлявшим в себе способность к переживанию. Большинство профессиональных философов до сих пор «придерживаются когнитивистской позиции в понимании эмоций» как раз потому, что не способны «ясно различать чувства-перцепции, которые не несут в себе интенционального начала, и чувства-эмоции, которые не обладают когнитивными свойствами (курсив автора. – Д.Г.)»12. Неспособность к пониманию здесь жестко детерминируется прирожденным, или целенаправленно воспитываемым («философическим», т.е. одномерным) складом ума, преодолеть который как на практике, так и в теории оказывается делом чрезвычайно сложным. «Когнитивизм» мышления, в данном случае, выражается в сведении всей чувственно-эмоциональной сферы человека исключительно к познающей деятельности.

Одним из наиболее фундаментальных требований классической онтологии, служащих одновременно способом ее самообоснования, является требование игнорировать чувственный опыт и доказательно опираться только на собственные данные мышления, как наиболее достоверные с точки зрения мышления. Даже в случае крайнего эмпиризма, где в качестве основного или единственного источника знаний выступают ощущения, последней инстанцией, через которую проходят полученные знания, все равно оказывается мышление, пусть и сведенное к простой абстракции от эмпирических данных или к простому выражению чувственно-созерцаемого общего в сознании.

Однако, вопреки распространенному мнению, следует признать, что как раз исходя из этого требования одномерного разума его претензия на верховное положение в иерархии познавательных средств не может быть обоснована простым указанием на непостоянство и обманчивость наших чувств. Чувства никогда не обманывают нас, поскольку «истина» и «ложь» суть логические, рациональные категории, а не «формы» чувственности. В чувствах, по словам И. Канта, «не содержится никакого суждения – ни истинного, ни ложного»13. «Обманывается» разум, когда он пытается вывести действительное из только мыслимого в чувственном. «Привычка» мыслить любые виды опыта, включая чувственный, в подчинении у разума есть только естественная «склонность» самого мышления. Последнее обстоятельство прямо указывает на искусственный, рукотворный характер «философской мысли», чье конституирование потребовало сознательного (разумеется, окруженного сакральным флером – особенно в орфизме и пифагорействе) игнорирования элементарных данных наличного человеческого опыта. Хотя и родилась она, как справедливо пишет Б. В. Яковенко, «в хаосе единого и нераздельного переживания»14, все же «философия», как только осознала себя в качестве специфического рода духовной деятельности, обладающего своим собственным способом мысли, кардинально отличным от естественного, природного мышления людей, должна была постулировать несамостоятельный, зависимый от мышления характер сердечной деятельности.