Лев Тихомиров - Руководящие идеи русской жизни Страница 40

Есть, конечно, немало людей, которые и теперь не унывают и всем очень довольны. Но это — люди ничтожных требований от личности и жизни. Они довольны нынешней жизнью так же, как были блаженны гиперборейцы[70], отрешившиеся от всех человеческих потребностей, а потому ни в чем не чувствовавшие нужды.

Не таков был Достоевский. Его требования от жизни были высоки, его идеалы захватывали почти недостижимое совершенство. Но ни в свои, ни в наши дни он, не отрешаясь ни на йоту от своей тонкой требовательности, не признал бы законченности отчаяния. Дело в том, что он верил в личность, а потому и в народ, — так же, как верили те самые пророки Израиля, которые не находили слов для изображения гнусности его упадка. Негодование на упадок тесно связано с верой в высоту личности. Душа — Божественна. Она может сатанински падать, но в самом глубоком падении кроет задатки сил для воскресения. Достоевский чрезвычайно любил отыскивать именно искры золота в навозной куче падшего человека. Во всем мире нет и не было художника, кроме великих живописателей житий святых, который был бы сходен с Достоевским в постоянном отыскивании искорок святости в падшем человеке. Это черта глубоко христианская. И то обстоятельство, что художник, столь глубоко проникнутый христианской психологической сознательностью, был порожден нашей безверной, отрицательной интеллигенцией, а потом, поднявшись орлом над ее омраченным сознанием, все-таки не перестал быть ее кровным сочленом, — самый этот факт дает надежду на возможность воскресения нашей интеллигенции. Совершив тот же подвиг, какой характеризует Достоевского, она, быть может, еще станет орудием великих судеб России. Мечта ли это? Во всяком случае, не везде действительное безверие, где сознание не находит формулы алканиям души. Не везде действительная вера, где имеется внешняя формула веры. Не везде святость, где нет внешних проявлений греха, и не везде погибель, где много тягчайших грехов. Нет художника, который бы лучше Достоевского все это видел и изображал. Эта основная черта творчества Достоевского, черта в то же время глубоко русская, и — как ни странно это — глубоко «интеллигентная», — эта черта придает художеству Достоевского величайшую современность. Он захватывал и захватывает по преимуществу не те души, которые достигли христианской высоты, не те, которые погрязли безвыходно в пошлости, а именно те слои людей, в которых еще происходит борьба погибающей души за свое духовное существование. А тон эволюции России дают души именно этой категории.

Стоит окинуть взглядом последние два века, и как решить: имеешь ли перед собой народ погибающий или идущий к великой жизни? Беспримерная ли это в истории бессодержательность или нечто невиданно великое, имеющее обновить мир? Достоевский верил в последнее и, охватывая взором борьбу добра и зла в русской личности, стал истолкователем психологической стороны нашей новейшей истории. Его анализ русской «всечеловечности», значения Пушкина, разбор личностей Алеко, Татьяны[71] и т. д. — это целая философия истории нашей интеллигенции, связанной с судьбами Русского народа. И потому-то так непобедимо захватывает Достоевский внимание человека интеллигенции. Он обличает его, мучит его беспощадным анализом его души, но открывает ему также и пути славного воскресения. Достоевский лично думал даже, что Россия достигнет невиданного миром падения и развращения и только после этого восстанет в идеальной чистоте…

Исполнится ли вторая часть предсказаний пророка — покажет будущее. Воскреснет ли целостная Россия или — как было в древних пророчествах — «спасется только остаток Израиля»? Это увидит тот, кто доживет. Но путь к спасению в подвиге самоотвержения, в отречении от самовлюбленности, в слиянии с народно-христианским идеалом, этот путь Достоевский показывает с силой, какой никто другой не проявил. Он был и остается теперь, тридцать лет по кончине, все тем же пророком интеллигенции, которого она может проклинать и побивать камнями, но от влияния которого не в состоянии освободиться. И дай Бог, чтобы подольше и посильнее жило это влияние, больно прижигая, но и излечивая язвы нашей интеллигентной души.

Праздник русского просвещения

8 ноября 1911 года исполняется 200-летие незабвенной памяти Михаила Васильевича Ломоносова — два века со дня его рождения.

Родная история как будто нарочно приберегла к нашему сбившемуся с пути времени всевозможные напоминания о русском гении, русской доблести, русском самосознании и любви к отечеству, обо всем, что создает великую нацию и государство. Среди этих исторических воспоминаний с особой яркостью светится облик великого первоначальника русского просвещения.

Излишне, конечно, говорить об обстоятельствах его жизни. Всякий школьник давно знает о том,

Как архангельский мужик,По своей и Божьей волеСтал разумен и велик[72].

Не один он выдвигался тогда так необычно.

Это была великая эпоха воскресения национальных сил, которые просачивались изо всех пор России, образуя могучие побеги всего, что требуется для роста и цвета народного. В нашем нынешнем безлюдье только дивишься, откуда бралось все это в стране такой бедной, такой невежественной, задавленной непосильными, казалось, требованиями новой государственности, тяготами беспрерывных войн, — в стране, наконец, в то время захваченной иноземцами, как никогда не бывало ни до, ни после того? Но дело в том, что непременной помощи внешних условий требуют только те народы, которые по внутреннему содержанию ни к чему не способны ни при каких условиях. На свете нет другого богатства, кроме богатства духа, нет другой силы, кроме внутренней, и когда есть в народе это единственное на потребу, он на все находит в себе и людей, и средства, и силы.

Та область русской жизни, которую осветил собой М.В. Ломоносов, казалась особенно бесплодной пустыней. Гениальный Петр указал своему народу просвещение, но никаких элементов просвещения не было в наличности. Не было никакого научного капитала. Не было даже найдено своего языка. Была лишь вера и воля, глубокая вера в себя, в то, что «может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать», и твердая решимость осуществить потенциальные возможности русского духа. Это давало необоримую силу, которой великий образчик напоминает нам день светлой памяти первого гения в области русской науки. Как сказочный герой, он брался побеждать все загадки темных сил, ставивших препоны русскому развитию. Он пешком бежал в далекий центр сомнительного образования, учился взрослый между школьниками, жил пять лет, тратя в день денежку на хлеб и денежку на квас, он штурмом взял просвещение и в этой области один совершал то, что требует десятерых — открывал законы русской речи и стиха, воспевал деяния родных героев и великих мира, вырабатывал русскую историю, создавал естествознание и технику, боролся за самостоятельную русскую науку, разоблачал и низвергал корыстных иноземных культуртрегеров, создавал своим примером даже русскую личность и ее высокое самосознание. Он брался за все и делал все, наполняя пустыню русского просвещения всеми отраслями знания и развитости. Недаром уже современники называли его великим, недаром и Пушкин поставил его наряду с тем гением, дух которого вызвал тогда на Руси появление Ломоносовых.

Как исчислить плоды жизни Ломоносова? Они теперь со всех сторон окружают нас. В нашем просвещении все переплетено с корнями, засаженными в России М.В. Ломоносовым. Наша наука, благоговея пред отцом своим, лишь очень нескоро после него перестала быть его ученицей. И долго, очень долго, до тех пор, пока наше просвещение развивалось могучими побегами всех отраслей творчества, Россию воодушевлял и дух Ломоносова, — его глубокий патриотизм, его страстная любовь к родине, его убеждение в красоте, силе и величии родного племени. Дух Ломоносова говорил в Пушкине, когда он заявил Чаадаеву, что не желал бы иметь другой истории, кроме той, какая была у России. Этот дух давал и самому Ломоносову всю его силу, всю энергию, все упорство сопротивления неблагоприятным условиям жизни, а их было у него бесчисленное множество.

Наше время допустило в себе упадок этого великого, всеоплодотворяющего духа любви к родине и сознания ее мирового величия. От этого бесплодие и охватывает теперь так много сторон нашей жизни и просвещения. Для человека нет творчества вне связи с родной землей, родным народом и его историей, как и для самого народа источники творчества остаются свежи и могучи только в связи с делами прадедов, и ис-сякновение исторической преемственности всегда знаменует собой не появление чего-либо нового, а конец жизни народа. У нас нынче много толкуют о чем-то «новом», но для нового дела годятся только новые же народы… Да и какое «новое» выше того, что кроется в нашей истории? Насколько хватает горизонта современной науки — нет в человечестве ничего более высокого, чем богатства русского духа, лишь слегка раскрытые до сих пор его жизнью и творчеством.