Гилберт Кийт Честертон - Писатель в газете Страница 45

В отчаянии он плюхается на стул, в дверь звонит курьер, дети продолжают барабанить в дверь, то и дело возникает прислуга и сообщает, что курьеру уже надоело ждать. Карандаш начинает бегать по бумаге, обогащая культурный мир полутора тысячами совершенно бессмысленных слов и щедро даря Шекспиру строчку из «Элегии» Грея: вместо «чьи вековые корни обнажились» [142] [143] он пишет «поднявшей из земли косматый корень свой». 

Наконец наш журналист отправляет свой материал в редакцию и вновь возвращается к разрешению сложнейших проблем вроде того, имеет ли право братик отобрать у сестрички бусы за то, что она, негодница, его ущипнула. Это первое действие — о том, как создавалась статья.

Теперь давайте перенесемся в редакцию газеты. Автор обнаружил свою ошибку и хочет поскорее ее исправить. Но следующий день — воскресенье. Почта не работает, поэтому он звонит в редакцию и диктует свое письмо по телефону. Заголовок он оставляет на усмотрение своих друзей из редакции, не сомневаясь, что они способны правильно записать фамилию Грей. Он не ошибается, но, как это часто бывает в журналистской практике, то, что он диктует, записывается на скорую руку, и в карандашных каракулях буква «е» выглядит весьма неразборчиво. Приятель автора вписывает в верхней части листка заголовок «,,Г. К. Ч.» объясняет», ставя инициалы в кавычки. Затем листок попадает к его коллеге, который должен отправить его в набор, но, поскольку эти инициалы ему явно осточертели (я его очень хорошо понимаю), он их зачеркивает, вписывая вместо этого учтиво–корректное «Мистер Честертон объясняет». Но тут–то и раздается неумолимый смех богинь судьбы, и драгоценная ниточка вот–вот порвется: он забывает вычеркнуть вторую кавычку, и заголовок отправляется в набор с кавычкой между двумя последними словами. Еще одна кавычка возникла после «объясняет» в результате невнимательности наборщиков. В итоге кавычки переехали с одного слова на другое и совершенно невинный заголовок превратился в негодующе–издевательский. И все равно это было бы еще полбеды: сам текст не давал повода для насмешки. Как назло, набирал текст человек, столь преданный, судя по всему, нынешнему правительству, что, взглянув на фамилию Грей, он сразу же подумал о сэре Эдварде Грэе. Так Грея он превратил в Грэя, и непоправимое свершилось: одна ошибка, другая, третья — и опровержение превратилось в осуждение.

Я рассказал историю про журналистику как она есть. Если кому–то вдруг покажется, что она носит слишком уж частный характер, и возникнет недоуменный вопрос: в чем же, собственно, вся соль, — я отвечу так: вспомните мой рассказ, когда очередной мой коллега по перу на основании косвенных улик его вины будет приговорен вами к высшей мере.

БЕЗУМНЫЙ ЧИНОВНИК

Сходить с ума очень скучно, и дело это самое медленное в мире… Сходить с ума скучно по той простой причине, что человек этого не замечает. Рутина, буквализм, иссушенность души — вот атмосфера болезни. Если бы человек понял, что сходит с ума, он стал бы другим человеком. Сходящий с ума изучает какие–то строки из Даниила или тайнопись Шекспира сквозь искажающие очки, которых ему не снять. Если бы он их снял, он бы их вышвырнул. Все свои домыслы о шестой печати или англосаксах [144] он выводит из неповеряемой аксиомы, но не видит этого. Иначе он бы понял, что такой аксиомы на свете нет.

Не только люди, но и общества могут медленно и душепагубно одурманивать себя ошибкой. Показать и доказать это трудно, поэтому трудно и вылечить; но проверить можно, и мне кажется, что принцип мой правилен. Страна или общество здоровы, если дикие вещи делают в диком духе. Крестоносцы обещали не стричь бород, пока не увидят Иерусалима; это было дико, но такими же были дух и время этих действий. Когда же мы видим, что дикие вещи принимаются с полным равнодушием, можно сказать, что общество сходит с ума.

Например, у меня есть документ, разрешающий завести собаку. Я ничуть не удивлюсь, если мне дозволят завести и выпустить на свободу тысячу диких собак: в современной Англии не удивишься никакому закону. Я не удивлюсь, если кто–нибудь так и сделает, ибо человек, достаточно долго поживший в нашей системе, может сделать что угодно. Но я удивлюсь, если другие люди это выдержат. Я сочту мир немного свихнувшимся, если он промолчит.

Однако такие же дикие вещи принимают в полном молчании. Удары тонут в мягкой обивке палаты. Сумасшествие не столько активно, сколько пассивно; это паралич нервов, которые уже не могут нормально ответить ни на естественный, ни на противоестественный стимул. Многие общества и страны сменяли славу на скудость или свободу на рабство не только в молчании, но и в полном спокойствии. Руки и ноги отваливаются, улыбка не сходит с лица. Есть страны, утратившие способность удивляться своим действиям. Породив дикую моду или нелепый закон, они не взирают в удивлении на это чудище. Они привыкли к своему неразумию; хаос — их космос, они дышат взметенной пылью. Такие страны вполне могут лишиться разума. Они могут стать царством дураков, где — и в грозных городах, и в странных селениях — прилежно трудятся безумцы. Одна из этих стран — Англия.

Вот конкретный пример, небольшой случай, показывающий нам, как действует наше общественное сознание, столь робкое по духу, столь дикое по плодам, столь бесплодное на деле. В примере этом нет и проблеска разумности. Беру абзац из газеты:

«Вчера в Эппинге состоялся суд над Томасом Вулборном, рабочим, и его женой. Подсудимые обвинялись в том, что не заботились как должно о своих пяти детях. Семью обследовал д–р Элпин. И дом, и дети оказались грязными. Однако доктор сообщил, что дети выглядят хорошо. Они совершенно здоровы, хотя условия, в которых они живут, могут привести к печальным последствиям в случае болезни. Отец недавно лишился работы. Мать ссылалась на отсутствие водопровода и слабое здоровье. Ей вынесли приговор — полтора месяца заключения. Выслушав его, она закричала: «Спаси нас, господи!»».

Я могу сравнить это только с древним Востоком. Так и приходит на ум двор какого–нибудь владыки, где люди с усохшими лицами, в негнущихся длинных одеждах совершают жестокости в лад ритуальным формулам, значение которых давно забыто. Во всей этой чепухе реально одно — несправедливость. Если мы приложим хоть крупицу разума к эппингскому судилищу, оно просто исчезнет.

Я очень прошу разумных людей объяснить мне, за что осудили женщину. За то, что она бедна? За то, что она больна? Никто не скажет мне, что она виновата еще в чем–нибудь. Доктора послали проверить, нет ли жестокости к детям. Разве она есть? Разве доктор сказал, что она есть? Ни в малой мере. Сказал ли хоть кто–нибудь, что страшный грех, жестокость, имеет отношение к этой семье? Нет, никто не сказал. Худшее, что выжал из себя доктор, сводится к «печальным последствиям в случае болезни». Если он назовет мне условия, которые приведут к радостным последствиям в случае болезни, я внимательней прислушаюсь к его доводам.

Вот что хуже всего в нынешней бюрократии. Те, кто должен лечить сумасшедших, сами сошли с ума. Доктор Элпин безумен в прямом смысле слова; однако он не пациент, а врач. Так и тянет сказать: «Врачу, исцелися сам» [145]. Жестокость к детям ужасна, она вопиет к небу. Но запустить детей, увы, естественно, как вообще естественно не справиться с каким–то делом. Совсем не одно и то же, растягивает вам ноги массажист или палач. Пытка и процедура — разные вещи. Нынешняя проблема не столько в том, что смогут вынести люди, сколько в том, чего они все же не вынесут. Однако я отвлекся… Масло уже кипит, десятый мандарин бесстрастно перечисляет Семнадцать Первоначал и Пятьдесят Три Добродетели Священного Императора.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ДУМАЕТ ШИВОРОТ–НАВЫВОРОТ

Человек, который думает шиворот–навыворот, в наши дни приобрел огромное влияние. Если он и не всемогущ, то уж, во всяком случае, вездесущ. Именно он и пишет в наши дни чуть ли не все ученые трактаты и статьи, как естественнонаучного, так и скептического уклона. Ему принадлежат работы о евгенике, о социальной эволюции, о тюремной реформе, гиперкритицизме [146] и т. д. Но особенное внимание это странное и противоестественное существо уделяет проблемам женской эмансипации и целесообразности брака. Почему? Потому что этим человеком чаще всего оказывается женщина.

Думать шиворот–навыворот — процесс, который очень нелегко охарактеризовать общими словами. Выход в том, чтобы взять какой–нибудь предмет, лучше всего самый простой и знакомый, и на его примере продемонстрировать два способа размышления: правильный, приносящий вполне реальные результаты, и ошибочный, вносящий путаницу в наши нынешние дискуссии, и прежде всего в те, где затрагиваются взаимоотношения полов. Окидывая взглядом свою комнату, я наталкиваюсь на предмет, нередко фигурирующий в наиболее утонченных дискуссиях на эту тему. Этот предмет — кочерга. Возьмем же кочергу и попробуем поразмышлять на ее счет — сначала обычным путем, а затем шиворот–навыворот, — тогда–то и станет ясно, что я имел в виду, упоминая два способа рассуждения.