Сергей Фудель - Путь отцов Страница 6

Впрочем, не только у св. Отцов, но и у всякого человека, искренне полюбившего Бога, рождаются какие–то особые, не наши, слова любви, и это важно знать, как указание на возможность следования путем Отцов. Есть одно замечательное письмо Достоевского от 1854 года, т. е. еще за четверть века до «Братьев Карамазовых», написанное, очевидно, в тот период, когда он, в какой–то своей малой мере, но подобно человеку из рассказа бл. Диадоха, тоже «плакал, что не любит Бога».

«Я скажу вам про себя, — пишет он, — что я дитя века, дитя неверия и сомнения, до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; и в такие–то минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивой любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того: если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной» (Ф. Д. 176).

Какой трепет сердца в этих словах, заглушающий недопустимость формулировки. Недаром Достоевский всю жизнь плакал о грехах и своих и всего человечества, и недаром Оптинские старцы называли его кающимся.

Чем сильнее покаяние — основа смирения — тем сильнее в душе любовь, и чем сильнее любовь — тем все безмернее смирение святых.

Покаяние не есть единичный акт, а постоянное дело жизни.

«Если диавол не перестанет бороться с нами, то и покаяние не должно быть никогда упраздняемо. Если мы и до смерти будем подвизаться в покаянии, то и таким образом не исполним должного, ибо ничего достойного Царствия Небесного не сделали» (св. Марк–подвижник, Д I, 500 ).

«Будем исполнять должное по силам нашим, и великая сила Господа нашего Иисуса Христа поможет смирению нашему. Он ведает, что человек окаянен, и потому даровал ему покаяние на все время земной жизни его. И действует на нас могущественное и спасительное покаяние до последнего издыхания нашего» (преп. авва Исаия, От. 239).

Непрекращаемость покаяния святых нам непонятна, и даже мы готовы заподозрить их в лицемерии: как может быть именно у них непрекращаемость покаяния?

«Покаяние есть, с исполненною сокрушенною молитвою, неослабное прошение об оставлении прошедшего и болезнование о хранении будущего» (св. Исаак Сирин, Д V, 398). «Покаяние есть вторая благодать» (он же). Любящий никогда не перестает ощущать горечь от огорчения в прошлом Любимого. Любящий всегда в тревоге, в «болезновании» о том, чтобы в будущем этого не повторить. Для него это чувство не отвлеченное «воспоминание» о прошлом, а реальность настоящего и тем самым «хранение будущего» — живое творческое чувство, созидающее его истинное отношение к Богу: «вторая благодать».

Умеренность в любви невозможна в христианстве, как огонь не может не обжигать. Христос не принял умеренную или теплую Лаодикийскую церковь.

«Начиная отделяться от обычаев мирских, — пишет св. Иоанн Кассиан, — и воздерживаться от явной плотской нечистоты, мы должны поспешать и всею силою стараться тотчас усвоить себе и состояние духовное, чтобы иначе, оставаясь посредине между плотью и духом, не остаться не достигшими степени совершенства духовного, полагая, что для сего совершенства достаточно быть не только не причастными разврату и смешению плотскому. Ибо если останемся в сем состоянии теплоты, которое считается самым худшим, то будем низвергнуты из уст Господа, как Он говорит: понеже тепл еси … имам тя изблевати из уст Моих (Ап. 3, 16) (Д II).

В одном письме к мирской девушке еп. Феофан Затворник пишет: «Из вас может выйти ни то, ни се, — ни духовная, ни мирская, ни христианка, ни язычница. Это будет, когда вы, храня благочестные порядки, не будете однако же блюсти сердца своего от сочувствий к порядкам светской жизни. Я разумею сочувствие, а не участие, которое бывает иногда необходимо. Что же вам за это будет? То же, что присудил уже Господь в Апокалипсисе одному из Ангелов Церквей. Надо быть горящей к Богу и всему божественному и холодною ко всему светскому и мирскому» (Ф II — 97). «Господь сказал в Евангелии, что Он пришел воврещи огнь любви на землю сердца нашего, и что Ему очень желательно, чтоб огнь сей скорее возгорелся (Лк. 12, 49). Любовь к Богу не имеет меры, как любимый Бог предела и ограничения» (пр. Никодим Святогорец, Н — 273).

Неумеренность в любви обнаруживает себя в отречении от мира страстей и греховной воли души.

«…Любовь Божия обретается в отречении от души своей» (св. Исаак Сирин, От. 254).

Се мы оставихом вся и вслед Тебе идохом, — сказали Апостолы (Мф. XIX 27). «Душа вслед красоты Христовой влечется» (митр. Феолипт, Д 5–189).

Явление Христа слишком прекрасно, а потому слишком всесильно, чтобы человек, этого явления удостоившийся, не отказался от всего того, что мешает ему идти вслед за Ним. Припавши устами к божественному вину, человек не хочет ничего другого. Вкушая вкусих мало меда, и, се, аз умираю(1 Цар. XIV, 43).

«Упившиеся вином, — говорит св. Исаак Сирин, — не видят перед собой преград: так упоенные надеждою (Христовой) не знают ни скорби, ни чего–либо мирскаго» (Д II, 718).

Отречение от мира и злой воли есть умирание во всем том, что не есть Христово, во имя жизни во Христе. Любовь Христова, — говорит Апостол, — объемлет нас, рассуждающих так: если Один умер за всех, то все умерли. А Христос за всех умер, чтобы живущие уже не для себя жили, но для Умершего за них и Воскресшего(2 Кор. V, 14–15).

Это умирание не только не есть отворачивание от страданий мира, но, наоборот, принятие этих страданий в сердце, распинаемое вместе со Христом. Отцы в своей любви к людям показали, что если так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего (Ин. III, 16) за мир, то и человек, по мере уподобления любви Божией, все больше вбирает в себя страданий мира.

Это умирание или отречение есть только для одного — для греха, который «в тайне беззакония» борется, начиная с Голгофы, с всемирной любовью Бога. «Будьте мертвы для греха, живые же для Бога», — сказал Апостол.(Рим. VI, 11)

«Ежедневно умирай, чтоб жить вечно…» (преп. Антоний Великий, От. 18).

«Авву Аммона спросили: какой путь — путь тесный и прискорбный? Он отвечал: путь тесный и прискорбный есть обуздание своих помыслов и отсечение собственных пожеланий, для исполнения воли Божией. Это и значит: се, мы оставили все и вслед Тебя пошли (От. 67).

«Мир есть имя собирательное, обнимающее собою то, что называется страстями. Когда в совокупности хотим наименовать страсти, называем их миром…» (преп. Исаак Сирин, ДП — 650).

«Удаление от мира есть ни что иное, как умерщвление страстей и проявление сокровенной во Христе жизни» (св. Федор Эдесский, Д III, 323). «Разрешение чувств узы налагает на душу; узы же чувств дают свободу душе» (митр. Феолипт, Д V, 166).

«Отвергнуться же себя и взять крест свой, значит: отсекать свою волю во всем и почитать себя за ничто» (преп. Варсонофий Великий, Д II, 576).

«Мир», или совокупность страстей, вторгается в человеческие помыслы через греховную волю. «Отсечение воли» означает не обезволивание человека, а наоборот, отсечение сильной волей всех тех греховных или опасных волевых движений, которые мешают духовному росту. Воля к Богу отсекает волю к небытию. У плодового дерева всегда отсекают нижние побеги, чтобы развивалась крона и приносила плоды. Воля не умаляется, но растет, ежечасно воспитываясь не уклоняться от воли Божией.

Поскольку отречение от мира есть отречение от греха, постольку с ним по существу совсем не связано, как всегда обязательное и безусловное, географическое удаление от мира городов и человеческих обществ. Никакая пустыня или монастырь не спасают, если зло мира осталось в сердце.

«…Ни мир, ни житейские дела не мешают исполнять заповеди Божии, — говорит св. Симеон Новый Богослов, — когда имеется ревность и внимание. Ни безмолвие и удаление от мира не пользуют, когда властвуют леность и нерадение» (Д 5–456).

«Если желаешь увидеть блага, которыя уготовал Бог любящим Его, вселись, — говорит пр. Никита Стифат, — в пустыню отречения от своей воли, и бегай мира. Какого же это мира? — Похоти очес и плоти, гордости помыслов и прелести видимых вещей… Таким образом ты, среди мира и людей пребывая, будешь как живущий в пустыне и людей не видящий. Если же таким образом не убежишь ты от сего мира, то убежание из мира видимаго нисколько не послужит тебе к преуспеянию в добродетелях и соединению с Богом. Быть монахом не то есть, чтобы быть вне людей и мира, но то, чтоб отрекшись от себя, быть вне пожеланий плоти и уйти в пустыню страстей…» (Д 5–102).