Антон Тихомиров - Истина протеста. Дух евангелическо-лютеранской теологии Страница 6

Пожалуй, в большинстве хороших протестантских догматик и во множестве популярных книжек, написанных неплохими богословами, вера объясняется как доверие. И это уже куда более достойное объяснение, чем то, о котором мы только что говорили. Это объяснение веры как доверия заслуживает того, чтобы обсудить его подробнее.

Согласно такому объяснению, верить – это значит безусловно положиться на кого-то или на что-то, безусловно довериться ему. Слово «безусловно» очень важно, но им мы займемся позже. Пока ограничимся главным словом этого определения, словом «довериться». Такое объяснение может открыть нам многое в сущности веры. Здесь вера уже не принятие на веру каких-то положений, а некое отношение к кому-либо или чему-либо, то есть речь идет не просто о принятии каких-то фактов, а о живой связи с кем-то или с чем-то. Причем эта связь имеет яркую эмоциональную окраску. Доверять кому-либо – это значит определенным образом к нему относиться, ожидать от него чего-либо. От атомов, как таковых, мы ведь не ожидаем ничего, мы к ним абсолютно безразличны. Понятая как доверие вера, кроме того, совсем не должна означать абсолютной, железной уверенности в чем-то. Такой уверенности, которой иные проповедники требуют от своих прихожан, на самом деле, в природе не существует, разве что у душевнобольных и у самых последних фанатиков. Доверие может и должно нести в себе элемент риска.

Итак, мы видим, что объяснение веры как доверия является вполне удачным. Его вполне можно принять и руководствоваться им. Однако, на мой взгляд, это определение имеет и слабые стороны. Прежде всего, слово «доверие» подразумевает нашу активность. Доверие, по крайней мере в обыденном языке, означает, что это мы доверяем кому-то или чему-то, что это наше решение. В то время как вера – это все же дар Божий, это нечто, не находящееся в нашем распоряжении. Да, вера – это то, что исходит от нас, в этом смысле слово «доверие» достаточно удачно, но все же это то, над чем мы не имеем власти. Вера – это то, что рождается в нас не по нашей воле, но пробуждается откровением Бога.

Поэтому еще лучше, на мой взгляд, описать состояние веры восходящими к Паулю Тиллиху словами «безусловная захваченность». Захваченность подразумевает, что нечто затронуло, захватило меня, что оно обладает для меня неизмеримой ценностью, что я живу этим, что я при этом к этому не равнодушен, что это вызывает у меня живую эмоциональную реакцию, что я ориентирую на него всю свою жизнь. Слово «безусловное» является здесь важным дополнением. Безусловно – означает, что речь идет об абсолютной ценности. О ценности, от которой зависят моя жизнь и смерть, даже больше чем жизнь и смерть. Речь идет о том, что пребывает над жизнью и смертью, что дает жизни и смерти свой смысл. Речь идет о том, ради чего жить и для чего умирать.

В качестве такой ценности у разных людей могут выступать разные вещи. Для кого-то такой ценностью может стать какая-то идея. Он будет жить этой идеей, он умрет ради нее. Для кого-то такой ценностью станет его родина, или его семья, или его социальная или религиозная группа, или успех в жизни. Безусловная захваченность подразумевает, что человек будет готов все отдать ради того, что его так захватило, но и ожидает от этого всего самого высшего, что только он может себе представить.

При этом нужно еще раз уточнить: безусловное отнюдь не всегда и не обязательно должно означать самое интенсивное, самое яркое. Если я верю в Бога, это отнюдь не означает, что я постоянно думаю лишь о Нем, что я, идя по улице, не могу удержаться от того, чтобы кричать во весь голос о своей вере и славить Бога, что я по вечерам просто не могу заснуть от мысли, как замечателен Бог, а по утрам моим первым побуждением будет скорее вскочить с кровати и упасть на колени для страстной молитвы. Безусловная захваченность не означает, что я захвачен чем-то настолько, что просто не могу думать о чем-либо другом. Если бы дело обстояло так, то простая влюбленность стала бы конкурентом такой вере. Однако так происходить не должно, так и не происходит. Безусловное не обязательно означает самое интенсивное или самое сильное. Оно означает, что то, что меня захватило, всегда имеет для меня наивысшую ценность – даже перед лицом самых сильных переживаний. Вернемся к уже упомянутому примеру. Может быть, я по уши влюблен в кого-то, я не могу думать ни о чем другом, как об этом человеке. Но это не значит, что она или он становится моим богом. Наоборот, я могу истолковать мою влюбленность как дар Божий, я могу благодарить Бога за нее или, наоборот, просить меня от нее избавить. В любом случае я встраиваю ее, эту мою влюбленность, в мою веру, а не наоборот. Если я поступаю так, то моя вера в Бога, пусть она эмоционально будет выражена совсем не ярко, будет все же моей безусловной захваченностью. Безусловное, таким образом, означает нечто, что сохраняет свою силу в любых условиях, даже в условиях сильнейших эмоциональных и жизненных потрясений. Безусловное не означает, что оно должно быть сильнее любой другой, самой сильной нашей эмоции. Такого иногда, правда, требуют фанатики. Но фанатизм следует отвергнуть, как нечто бесчеловечное. Безусловное означает, что оно сохраняет свою силу и тогда, когда другие эмоции или мысли захлестывают нас, что оно не зависит от нашего актуального состояния, то, что останется даже тогда, когда все наши иные увлечения пройдут, когда все наши иные надежды разрушатся.

И в этом смысле подлинной верой может быть только вера перед крестом, вера в крест. Уже упоминался огромный критический, протестный потенциал креста. Перед крестом не может выстоять ни один из других, ограниченных образов Бога, ни одно другое из истинных или ложных божественных откровений. Поэтому вера в крест – это вера, принимающая в себя этот протест. Вера в крест – это «безумная»[9] вера, она верит в то, во что по всем человеческим меркам верить просто нельзя, но именно поэтому это такая вера, которая живет там, где всякая другая вера разрушится. Она будет жить, потому что она уже приняла радикальное разрушение внутрь себя. Вернее сказать, не радикальное разрушение, а радикальный протест.

И здесь мы подходим к следующему аспекту веры, а именно: к взаимоотношениям веры и сомнения.

В обыденном языке, да и часто даже в устах многих теологов, вера, как правило, противопоставляется сомнению. Вера выступает как противоположность сомнению. Верить – значит не сомневаться. Однако если мы с вами задумаемся над данным нами определением веры как состоянием безусловной захваченности, то мы с вами увидим, что здесь все далеко не так просто. Вера – это состояние безусловной захваченности, а не состояние безусловной уверенности. Вера и уверенность – разные вещи. Бросая вниз камень, я уверен, что он упадет на землю. Но это не значит, что я верю в его падение. Я знаю, что есть такой континент, как Африка, хотя я там ни разу и не был, но это не значит, что я верю в Африку. Верить – значит не быть абсолютно уверенным в чем-то. Верить – значит, как уже было описано, всем своим существом устремиться к чему-либо, искать этого. Я верю во что-то, если это меня взволновало, затронуло, захватило.

Веры не бывает без риска. Вера без риска превращается в механическую гарантию. Если ваш друг идет сдавать трудный экзамен и вы говорите ему в напутствие: «Я верю в тебя!», это не значит, что вы стопроцентно уверены в его успехе. Напротив, вы прекрасно понимаете всю сложность происходящего, весь риск, которому ваш друг подвергается. И все же вопреки этой сложности, вопреки риску вы выражаете свое доверие вашему другу. То же самое можно сказать и о вере как о состоянии безусловной захваченности. Нет никаких гарантий, что то, что безусловно захватило меня, на самом деле является безусловным, что моя вера, действительно, направлена на истинного Бога, что моя вера – не трагическое заблуждение. В вере есть риск. И мало того, это величайший риск, на который человек вообще может пойти. Ведь речь здесь идет даже больше, чем о жизни и смерти. Здесь же неизбежно коренится и сомнение. Это сомнение является, таким образом, не противоположностью вере, а ее необходимым элементом. Если меня что-то безусловно захватило, если я в чем-то предельно заинтересован, то сомнения не могут не возникать. Если меня захватило событие Иисуса Христа, Его крест, если я верю, что Бог открывается нам в этой конкретной человеческой личности, то у меня не может не возникать сомнений, а так ли это? А действительно ли подлинное откровение Бога совершилось именно в Иисусе Христе? А прав ли я, полагая смысл своей жизни в этом человеке, жившем две тысячи лет назад? Это не методологическое холодное сомнение ученого. Это экзистенциальное сомнение, сомнение, которым человек мучается, которое он остро переживает.

Серьезное сомнение поэтому – это подтверждение веры. Если я в чем-то мучительно сомневаюсь, значит, меня это волнует. То, что меня не волнует, в том я и не сомневаюсь. Более того, сомнение – это своего рода мотор веры, который не позволяет ей останавливаться на одном месте, замирать, застывать в самодовольной неподвижности, превращаться в некую гарантию, но что заставляет веру все время двигаться, а значит, и жить по-настоящему.