Антонин Капустин - Слово на Голгофе. Проповеди и наставления для русских паломников в Иерусалиме. 1870–1892 Страница 6

Итак, доколе живем, да звучит в слух наш первая неуслышанная молитва христианская.

Или, Или, лима савахфани. – Из одних уст излетели эти жалобные звуки; но нет сомнения, им вторили еще двое уст. Оставление Богом Распятого было только началом нескончаемого ряда подобных Ему оставлений. Стояла при Кресте болезнующая Матерь Оставленного. Она не могла забыть обещанного Сыну Ее престола Давидова, воцарения Его в дому Иаковли во веки, и, может быть, до самого сего вопля все еще питала Себя надеждою, – вот случится или повторится одно из множества бывших на глазах Ее чудес, – и посрамит все жалкие козни врагов Его. Но, после сего всенародного исповедания Им своего бессилия, что оставалось делать Ей, как не вопиять: Или, Или, лима савахфани? Стоял при Кресте еще один, печальный паче других, – ибо паче иных любимый и приближенный – ученик Того, Кто не напрасно именовал Себя Сыном Божиим. Он представлял собою на страшном месте казни все общество Апостолов, которым также обещаны были престолы и суд над Израилем в новом царстве, имевшем еще при жизни их прийти в силу… И, вдруг, – всему конец! Еще не начинавшееся царство разбилось и рассыпалось у Креста сего с позором. Пророк велий, не слыханный от века Чудотворец, Христос, Сын Вышнего, является преступником, осужденным, распятым, напрасно взывающим, беспомощно умирающим… О, Или, Или, лима савахфани! – Ни что иное, как это, должен был восклицать, вслед за Учителем, и всякий, явный и потаенный ученик Его в то горестное время.

И преблагословенная Матерь, и возлюбленный ученик, и все общество Апостолов, вскоре, как известно, утешились. «Возрадовашася же ученицы, видевше Господа», – сказано о них; но то, что они перенесли и испытали, стало оттоле общим уделом всех верующих. Завещатель Завета Нового, как сам был преисполнен Божественных сил, так и всем своим даровал пречудную силу веры, которой должна была уступать и покоряться вся природа, и пречудную власть молитвы, которой почти всегда внимал сам Бог, и над всем сим – еще обещал Свое нескончаемое и непрестаемое присутствие и пребывание с ними. По сим обетованиям и дарованиям и слагали жизнь свою ревностные последователи Евангелия. Что же выходило? Несчетные сонмы мучеников, после величайших подвигов мужества, самопожертвования и всякого страдания, оканчивали обыкновенно тем, что беспомощно подклоняли выю свою под меч торжествующего насилия. Мученикам подражали подвижники благочестия, учители веры, предстоятели церквей, вожди народов, князи и судии земстин, юноши и девы, старцы с юношами, одним словом – все, призываемые Евангелием к вечному богохвалению, и все, более или менее застигаемые отчаивающими неудачами жизни, лишениями, болезнями, бедами, скорбями и всякими напастями, доводившими их до крестного вопля. И было так, и продолжается теперь все то же…. О, кто, кто не глашал, если не устами, то сердцем, скорбящим и сокрушенным: Или, Или, лима савахфани?

Отрешимся от частностей. Из единиц составляется целое, из верующих образуется Церковь, которую Апостол не обинуясь назвал Телом Христовым. Сей Церкви даны обетования вечной истины, вечной силы и вечной жизни, или жизненности. Но кому не известно, что в течение множества веков много раз Христова Церковь потрясалась в самых основаниях своих неразумием, мудрованием, заблуждением, превозношением, корыстью и всякою иною страстью? Целое волнующееся море ересей грозило когда-то потопить совсем ладию Христову – этот новый спасительный ковчег человечества. Волнение утихло потом. Много ущерба нанесло оно делу Христову. Целые общества христианские, целые народы христоименные отторглись от единства веры; зато, оставшиеся в ковчеге могли бы уже отселе безбедно плыть в пристань вечного покоя. Но вот вытекает из преисподних глубин, – камень претыкания и соблазна, именующий себя камнем веры[7], потому только, что он стоит твердо на своем месте и грозит увлечь за собою на дно морское всю Церковь. Вместо того чтобы обойти опасную мель, что делают бессоветные пловцы веры? Выбрасывают из ковчега Церкви одни за другими отеческие предания, вековые уставы, спасительные правила, все сокровища многолетней опытности, все примеры наилучшего жительства, выламывают самые существенные скрепы и связи ковчега и остаются затем с пустыми стенами. Корабль, конечно, всплывает; но кто скажет, что ему предстоит благополучное и долголетнее плавание? Уже отвсюду порывается на него противный ветр сомнения, сквозь все его пазы и спаи сочится разрушительная влага неверия, от всего в нем веет охлаждением, равнодушием и нравственным разленением, и червь незримый, но неусыпающий, точит весь остов… О, Кормчий, Кормчий! Или, Или лима савахфани. – Вскую оставил ты дело рук своих? Твое малое стадо, обещавшее наполнить собою вселенную и действительно до сего дня все разрастающееся по лицу земли, перестает быть стадом, не хочет быть Твоим, оставляет – скажем прямее – отставляет Тебя, забывает Бога. Составляя последнюю единицу его, дерзаю возопить к Тебе у Креста Твоего: Или, Или, лима савахфани.

Что сказать еще, христолюбцы? Когда на ужасном сем (теперь благословенном) месте, – с позорного сего (а теперь всечестного и животворящего) древа смерти раздавались горестные слова беспомощного Страдальца: Или, Или, лима савахфани, – столько радовавшие книжников и фарисеев, видевших в них свое окончательное торжество, в то самое время раздиралась церковная за веса, земля колебалась и солнце меркло. Значит, Оставленный не был оставлен. Значит, внимание Внемлющего сведено было только с одного предмета на другой, значит, и в то время, как в виду наступающей смерти, Христос искал и не находил Бога помощника, Бог бе во Христе, мире примиряя Себе… Как было у Креста, так бывало потом, так теперь бывает и – верим – так пребудет до конца веков. И так, что бы ни случилось с верующим или обществом верующих или всею полнотою верных, и как бы горе ни подвигало немеющий язык наш к голгофскому воплю: Или, Или, лима савахфани, – пребудем верны настолько, чтобы не поддаться унынию и в минуту нечаяния свазать другие крестные слова: Отче, в руце Твои предаю дух мой.

Аминь.

Слово, произнесенное в Иерусалиме на Голгофе при обношении Плащаницы ночью 11 апреля 1875 г.[8]

Место ужаса и отвращения! Место плача и страданий! Место проклятий и отчаяния. Еще ли раз совершается на тебе некий всенародный позор, каковыми прославилось твое печальное имя? Еще ли раз зловещий лобный холм служит сборищем толпы, не в меру любопытной, не вовремя сострадательной, не к месту учительной, кого-то высматривающей, чего-то выжидающей? Еще ли раз они – те же самые, памятные неистовые вопли нетерпения, злорадостные клики отмщения, робкие протесты сочувствия, тихие рыдания безнадежности и глухие, замирающие стоны одолеваемого бессилия возносятся у древа казни от многострадальной земли в бесчувственное небо?

Есть… толпа, есть и зрелище, и глашения, и шум, и движение, и теснота, и устремление одних паче других, – нечто сходственное с тем, что передает Евангелие, но вместе и совершенно отличное от него по предмету, по духу, по установлению. Не на зрелище убиваемого осужденника пришли мы спешно и тревожно, откуда кто попал, кто как мог и кто в чем был. Нет, совсем иное зрелище, зрелище оживления, подпавшего осуждению смерти, рода нашего у нас перед глазами. Мы долго собирались и готовились к нему. Мы составили торжественный ход для сего, – вышли навстречу ему облаченные, украшенные, с возженными светильниками в руках, с песнию в устах, с спокойствием в лице, с тишиною в сердце. Наши архиереи с книжники и старцы не глаголют друг другу, ругающеся Распятому: аще царь Израилев есть, да снидет ныне со Креста, а напротив благословляют Его царство и хвалятся Его Крестом. Наши князи, не блазнясь Его крайним истощанием и уничижением, спешат Его называть и величать Христом Божиим, избранным. Даже окружающие нас воины, не причастные ни нашим скорбям, ни нашим радостям, кажется, при первом слухе о жажде умирающего, в укор пресловутому имени римскому, поспешили бы подать Ему не оцет, с желчию смешен, а чистую освежающую воду. Даже те немалочисленные мимоходящии нашего времени, заносимые на Голгофу не избытком чувства и излишком досуга, которым по условиям их верования или безверия нет никакого дела до Голгофы и нашего на ней молитвенного собрания, и те, думаем, не стали бы кивать помавательно главами своими, увидав стольких других, склонивших головы свои у подножия крестного. Говорить ли еще о том, как вси сии несчетные пришедшии народи на позор сей, видяще бывающая, или воображая бывшее, возвращаются отсюда на далекую отчизну, биюще перси своя, особенно же – наши жены, споследствовавшие издетства Христу своим христолюбивым сердцем не от близкой и малой Галилеи, а из-за сотен галилейских расстояний неизмеримой России.