Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо Страница 7

Осталось ему только отыскать даму, в которую он мог бы влюбиться. И в образе Альдонсы Лоренсо, очень миловидной молодой крестьянки, «в которую он некоторое время был влюблен, хотя она, по слухам, об этом не догадывалась и не обращала на него никакого внимания», воплотил он самое Славу и назвал свою даму Дульсинеей Тобосскою.

Глава II

«И вот, не сообщив никому о своих намерениях, в один прекрасный день, еще до рассвета (…) он тайно от всех вооружился во все свои доспехи, вскочил на Росинанта (…) и через задние ворота скотного двора выехал в поле, радуясь и веселясь, что ему так легко удалось приступить к столь славному делу». Таким вот образом, от всех втайне, через задние ворота скотного двора, словно в намерении совершить нечто запретное, выехал он в мир. Редкостный пример смирения! А суть в том, что выехать в мир можно через любые ворота, и когда снаряжаешься на подвиг, нечего задумываться, через какие ворота податься.

Но вскоре пришло нашему идальго на ум, что не был он посвящен в рыцари, и, неизменно верный традициям, он «решил, что первый же, кто встретится ему на дороге, посвятит его в рыцари». Ибо не для того выехал он в мир, чтобы отменять какие‑либо законы, но для того, чтобы добиваться исполнения законов рыцарственности и справедливости.

Не приводит ли первый выезд Дон Кихота вам на память то, как выехал в мир другой рыцарь, рыцарь Воинства Христова, Иньиго де Лойола — тот, кто в юные годы стремился «превзойти всех, себе равных, и стяжать звание храбреца, и воинскую славу и честь»; тот, кто в самую раннюю пору своего обращения собирался направить путь в Италию, будучи «терзаем искушениями славолюбия»; тот, кто до своего обращения был «весьма охоч до чтения суетных рыцарских книг и большой их любитель», а потом, после ранения в Пам- плоне,10 прочел житие Христа и жития святых, и «стала совершаться в сердце у него перемена, и восхотел он подражать деяниям, о коих прочел, и поступать подобным же образом»? И вот однажды утром, презрев увещания своих братьев, «пустился он в путь в сопровождении слуг своих», и начал свою полную приключений жизнь во Христе, и взял за правило «все помыслы свои и устремления направлять на то, чтобы вершить дела великие и труднейшие (…) и это по одной лишь причине, а именно: потому что святые, коих избрал он для себя примером и образцом для подражания, направили его на эту стезю». Так рассказывает нам падре Педро де Риваденейра в главах I, III и X книги I своего «Жития Игнатия Лойолы», сочинения, напечатанного на романском нашем кастильском языке в 1583 г., и книга эта была в библиотеке Дон Кихота, и он прочел ее; и оказалась она в числе тех, каковые во время обследования библиотеки Дон Кихота, предпринятого священником и цирюльником, были незаслуженно выброшены на задний двор и преданы огню; а все потому, что ни тот ни другой ее не приметили, ибо обнаружь ее священник, он бы пощадил ее и возложил бы себе на голову. И тому, что он ее не приметил, есть наилучшее доказательство: Сервантес о ней вообще не упоминает.

Итак, порешив, что в рыцари посвятит его первый же встречный, Дон Кихот «успокоился и продолжал свой путь, вполне предавшись воле своей лошади: в этом‑то, как он полагал,[10] и состояла сущность приключений». И, полагая так, полагал совершенно верно. Героический дух его равным образом нашел бы себе применение в любом приключении, какое соблаговолил бы послать ему Господь. Подобно Иисусу Христу, Дон Кихот, во всем и всегда верный Его ученик, готов был к любым превратностям, что готовят путникам дороги. Божественный Учитель, следуя к Иаиру, дабы пробудить дочь его от сна смерти, остановился, дабы исцелить женщину, страдавшую кровотечением.11 Самое неотложное то, что происходит здесь и сейчас; в преходящем мгновении, в ограниченном пространстве, где мы пребываем, — вечность наша и наша бесконечность.

И вот едет Рыцарь, предавшись воле коня своего и случайностей, ожидающих странника на путях жизни. Не все ли равно — ведь героическая душа его всегда верна себе и всегда наготове! Он вышел в мир, дабы исправлять несправедливости,12 что будут попадаться ему на пути; но у него не было какого‑то предварительного плана, какой‑то программы преобразований. Не для того пустился он в путь, чтобы претворять в дела заранее начертанные установления, а для того, чтобы жить жизнью, которой жили некогда странствующие рыцари; образцом ему служили жизни, сотворенные и рассказанные согласно законам искусства, ибо, следует добавить, в те поры не существовала штуковина, которую мы ныне именуем социологией, поскольку надо же дать ей какое‑то имя.

А еще в готовности Дон Кихота предаться воле своего коня нам следует усмотреть одно из проявлений глубочайшего смирения и покорности промыслу Божию. Не выбирал он себе приключений по собственному вкусу, как поступил бы гордец, не собирался свершить то или другое, но готов был содеять то, что предложат ему содеять превратности пути, а поскольку инстинкт животного всегда зависит от воли Божией куда непосредственнее, чем наша человеческая свобода выбора, он и предался воле своего коня. Точно так же поступил и Иньиго де Лойола в знаменитом приключении, о котором мы расскажем ниже.

Кстати, покорность Дон Кихота Промыслу Божию — одна из тех черт жития его, которые достойны наибольшего нашего и внимания, и восхищения. Покорность его достигла совершенства, то была слепая покорность, ибо ни разу не пришло ему в голову задуматься, по силам ли ему подвернувшееся приключение либо–же не по силам: он отрешился от собственной воли в той же мере, в которой, согласно Божественному Игнатию, должен отрешиться от нее тот, кто стремится достичь совершенства в своей покорности: повиноваться как посох повинуется длани старца либо как «малое распятие, которое можно повернуть в любую сторону без всякого усилия».13

Стало быть, «плелся шажком наш свежеиспеченный рыцарь и разговаривал сам с собой:

— Когда в далеком будущем правдивая повесть о моих знаменитых деяниях увидит свет…» — ну и все прочее, что, согласно Сервантесу, говорил себе в ту пору Дон Кихот. Ибо его безумие всегда стремится к своему средоточию, вечно взыскует славы и чести, надеясь на то, что в грядущие времена будет написана его история. В том и состояла греховность, а иными словами, глубоко человеческий корень его бескорыстного подвижничества, — в том, что искал в нем наш Рыцарь чести и славы и к подвигам стремился, дабы возвеличить свое имя. Но именно эта греховность и придала его подвижничеству — совершенно естественно! — глубочайшую человечность. Жизнь героя либо святого всегда устремлялась вдогонку за славой — преходящей либо вечной, земной либо небесной. Не верьте тому, кто вам скажет, что стремится к добру ради самого добра, без упования на награду; будь оно так и впрямь, душа такого праведника уподобилась бы телу без всякого веса — одна только видимость. Дабы хранить и приумножать род человеческий, нам был дарован любовный инстинкт и чувство любви между мужчиной и женщиной; дабы обогатить человеческий род великими деяниями, нам даровано было славолюбие. Все сверхчеловеческое, присущее совершенству как таковому, соприкасается с бесчеловечностью и в оной сходит на нет.

И среди нелепиц, которые нанизывал одну на другую наш Рыцарь во время первого своего выезда, прежде всего вспомнил он о принцессе Дульсинее Дарующей Славу, которая причинила ему горькую обиду, изгнав и с суровой непреклонностью повелев не показываться на глаза ее красоте. Славу завоевать возможно, но дело это нелегкое, и добрый идальго, нетерпеливый, как и всякий новичок, был в отчаянии от того, что проездил почти целый день, «не повстречав ничего такого, о чем стоило бы рассказывать». Не отчаивайся, добрый Рыцарь; героическое состоит в том как раз, чтобы принять как милость Божию те события, которые выпадут нам на долю, а не в притязаниях вызвать какие‑то события силою.

Но на исходе первого дня своих странствий в поисках славы он «вдруг увидел неподалеку от дороги, по которой ехал, постоялый двор» и подъехал к нему «в ту минуту, как начало смеркаться». И первыми, кого увидел он в мире за пределами своего селения, оказались «две молодые женщины из тех, что называются дамами легкого поведения»; встреча с двумя жалкими потаскушками была первой встречей в подвижническом его странствии. Но ему показались они «прекрасными девами[11] или прелестными дамами, вышедшими прогуляться перед воротами замка», за каковой он принял постоялый двор. О искупительная сила безумия! Очам героя девицы легкого поведения представились прелестными девственницами: на них падает отсвет его целомудрия, и оно карает их и в то же время омывает. Чистота Дульсинеи окутывает их и очищает в глазах Дон Кихота.