Григорий Дьяченко - Тайная жизнь души. Бессознательное. Страница 7

ПРИЛОЖЕНИЕ

А. Способность души к разумной жизни (по блж. Августину)

Человек есть микрокосмос. Своей внешней стороной он уподобляется животным и растениям. Он имеет тело, имеет некую жизнь, которая одушевляет и преобразует тело; но есть в нем нечто третье, как бы глава или глаз нашей души, т. е. разум, которого не имеют животные [25]. Итак, разумом Бог превознес нас над животными, хотя в других отношениях животные нередко превосходят нас. Но что значат их преимущества в сравнении с нашими? Некоторые из животных сильнее нас, но, несмотря на то, мы ими управляем. Некоторые отличаются искусством, но не понимают своего искусства и потому постоянно находятся на одной ступени развития. Они поступают так, как мы, когда произносим слова. Мы не думаем тогда, как надо открыть рот, повернуть язык, но говорим инстинктивно; и поэтому их знание есть только подобие знания [26].

По внешности мы не отличаемся от животных, разве только фигурой, не наклоненной, но прямой. И поэтому создавший нас заповедует нам, чтобы мы не уподоблялись скотам лучшей частью нашей, т. е. духом, чтобы мы не прилепляли духа к тому, что есть превосходного в телах: ибо искать в таковых покоя воли, значит унижать дух [27].

Так рассуждает блж. Августин о способности души к разумной жизни. Но он не ограничивается этим, а ищет доказательства участия нашего разума в разуме божественном, нашего богоподобия в идеях, или понятиях, метафизических.

«Нам без всякого рассуждения известно, – говорит он, – что вечное должно быть выше временного, что добродетельный достоин награды, а порочный наказания. Это такие истины, против которых не может быть возражения; это истины высшие, независимые от мира материального и чувственного, потому что чувства говорят нам о том, что переходит, а не о том, что не переходит [28]. Когда я утверждаю, что линия может быть делима в бесконечность, то высказываю истину ясную, неизменную, потому что говорю о линиях идеальных, а не реальных, не о тех линиях, о которых дает мне знать телесное око, но о тех, которые знает каждый без всяких опытов, единственно по внутреннему представлению [29]. Возьмите тело, какое вам угодно, вы всегда можете различить в нем сторону прямую и кривую, верхнюю и нижнюю, словом, множественность. Следовательно, тела не могут дать вам идеи о единице; а для того, чтобы узнать, осуществляется ли в чувственном мире эта идея, надо, чтобы она уже была в нас. Где же вы приобрели ее, если не в вашем разуме? [30]

Если же эти идеи не суть результат опыта, то откуда они? Ответ на этот вопрос был у Платона, который смотрел на идеи как на понятия, врожденные нам, и называл их «истинно сущим, вечно пребывающим, сущностью вещей, первообразами» [31] и т. п.

Притом надо отличать понятия от идей. Понятия частны, а идеи всеобщи. Когда я утверждаю, что все люди желают быть мудрыми и счастливыми, что надо соблюдать справедливость и воздавать каждому свое; то неужели эти истины только я имею, а вы не могли бы и знать, если бы я не сказал вам? Нет, вы их видите, вы их можете знать и без меня; они общи всем людям [32]. Закон нравственный известен всем, и нет народа, который не знал бы его. Кто не знает, например, что надо делать правду, что совершеннейший должен быть предпочитаем менее совершенному, что преступление достойно наказания? Это истины ясные для всех без изъятия, потому что разум открывает их всем. И нечестивые судят, и часто очень хорошо, о действиях человеческих. По каким же правилам судят они, если не по тем, по которым должен жить каждый? Где написаны эти правила, если не в книге того света, который называется истиной?… Вот откуда всякий закон списывается и переносится в сердце человека, заботящегося о правде, не бесследно, но напечатлевается в нем, подобно тому как образ кольца напечатлевается на воске, не оставляя кольца [33].

Понятия составляются нами и часто изменяются, а идеи выше нашего духа и вечны. Иначе и быть не может. Если бы истина была ниже нашего духа, то мы не судили бы по ней, а судили бы о ней, как мы судим о телах, а нередко и самих душах. Истина не может быть и равна нашему духу; потому что один из нас видит более, а другой менее, и, следовательно, не одинаково; но истина неизменна, она всегда одна и та же, она будет существовать, хотя бы мир погиб [34].

Все это показывает, что разум есть истинный учитель жизни человеческой, что он по отношению к предмету, если никакая болезнь, никакая рана не изменила его [35]. Разум есть то, чем познаем или можем познавать Бога, которым видим небесное и вечное, знаем неизменные правила справедливости, уважаемой даже нечестивыми [36].

Когда проникли эти идеи в наш разум? Не существует ли истина в нашей душе, как глухое сознание предметов, которые некогда были известны нам, как припоминание вещей, виденных душой во время до-мирного существования? «Если душа, – говорит Платон, – будучи бессмертна и часто рождаясь, все видела и если нет вещи, которой бы она не знала, то неудивительно, что в ней есть возможность припоминать то, что ей известно было прежде… Да и в самом деле, исследование и изучение не есть ли совершенное воспоминание? У человека, который не знает того, чего может не знать, есть верные понятия о том, чего он не знает. Если кто-нибудь начнет часто и различным образом спрашивать его о том, чего он не знает, то, наконец, этот незнающий будет знать не хуже вопрошающего. Т. е. этот человек почерпает знание в себе самом; а почерпать знание в себе самом, не значит ли припоминать?» [37] Блж. Августин начал было допускать эту поэтическую гипотезу Платона, и называл ее величественным Открытием [38]. Но в «Трактате» и своих «Поправках» он решительно отверг эту гипотезу, убедившись, что ее трудно согласить с христианским догматом. «Гораздо лучше будет, – говорит он, – если мы существование в душе некоторых знаний объясним таинственным участием ее в вечной истине, озарением Слова, постоянно присутствующего в наших душах» [39]. Если мы хотим научиться, то не должны слушать людей, которые называют себя нашими учителями; но должны Слушать слово Божие, которое живет в глубине нашей души и которое произносит верховный суд обо всем, что люди могут нам сказать. Люди открывают нам только мысли, находящиеся в их духе; но для того, чтобы знать, истинны ли они или ложны, мы обязаны вопросить этого внутреннего учителя, который всегда в нас и ответы которого не обманчивы [40].

Итак, вот где источник идей, обитающих в нас! Часть души [41], называемая разумом, озаряется высшим светом. Этот высший свет, озаряющий человеческий разум, есть Бог. Если же душа озаряется светом Божиим и при этом свете познает все предметы, то она не только выше всех земных существ, но есть 1-я образ и подобие Бог [42]. (Проф. К. Скворцов: «Блж. Августин как психолог», Киев, 1870 г., стр. 62-64; 66-67; 70-72.)

Б. Решение возражений против разумности души материалистов, указывающих на то, что есть душевные болезни.

«Что такое душа, которая должна бредить при лихорадке, которую веселит стакан вина, а два стакана одуряют, которую усыпляют и лишают сознания несколько центиграммов опиума или гашиша, которую ведет часто к превратным суждениям малейшее расстройство в организме? Что же такое эти столь прославляемые свобода, произвольность, самосознание, высокая способность мыслить? Не есть ли скорее эта душа только мозг с его свойствами?»

Таковы аргумент и окончательное заключение, торжественно провозглашаемые материалистической школой в подтверждение своего учения. Легко доказать, что это далеко не серьезный и в сущности ребяческий аргумент.

Мы говорим, что анимический элемент (т. е. духовный) не может обойтись без специального орудия, органа как для того, чтобы вступить в сношения с внешним миром, так и для того, чтобы проявляться в этом последнем. Отсюда, очевидно, вытекает, что если, по какой-нибудь причине, это орудие будет или плохо устроено, или временно повреждено или расстроено, то сношения анимического элемента с внешним миром, а также его внешние проявления и отношения его к самому себе будут извращены. Если, например, по той или другой внутренней причине чувства слуха, зрения, осязания, орган памяти индивида бывают расстроены или раздражены точно так же, как если бы они получили раздражение от какого-нибудь внешнего, реального явления, то ясно, что они будут вызывать иллюзорно ощущения и образы, соответствующие этому явлению. Все наши умственные процессы, все суждения, даже все наши чувства будут искажаться фиктивными или обманчивыми показаниями наших органов: посторонний свидетель, не знающий, что происходит в нас, будет видеть только наше помешательство, бред, опьянение… Но есть ли во всем этом какой-нибудь повод к отрицанию свободы, произвольности и даже самого существования единого мыслящего начала? Спрашивается, не столь же ли ложно в этом случае относительное суждение постороннего свидетеля, как и все абсолютные суждения этой мыслящей единицы, вводимой в обман тем аппаратом, при помощи которого она исследует и обрабатывает внешние явления? Не находится ли это начало в точно таком же положении, как и каждый из наблюдателей и ученых, когда его телескопы, весы, термометры бывают дурно сделаны или испорчены? Несколько центиграммов сантонина, принятых внутрь, окрашивают для нас все предметы в желтый цвет; если бы мы не знали этого свойства сантонина и если бы возле нас не было никого, кто мог бы сказать нам, что цвет предметов не изменился, то мы стали бы утверждать, что все в природе пожелтело. Следует ли из этого, что сантонин действует на душу и вводит ее в заблуждение при восприятии цветов? И следует ли в особенности из этого, что душа не существует и что видит глаз, а не душа с помощью глаза?