Станислав Сенькин - Семь утерянных драхм Страница 7

Вторым большим искушением для меня как настоятеля стало увеличение числа просящих. Причем просили меня не только об исповеди, молитвах и требах. Меня стали просить о материальной помощи и о приеме на работу. В день ко мне подходили по несколько человек, рассказывали мне душещипательные истории о том, как у них украли документы, и они не могут уехать домой. Если бы я выслушивал их просто на исповеди, для меня не составляло бы большого труда оказать им необходимую моральную и духовную поддержку. Но когда речь заходила о деньгах, меня это начинало сильно напрягать. Я нервничал и терял душевный мир. Причем, независимо от того, помогал ли я просителям или нет.

Часто люди просились принять их на работу «во славу Божию», это означало, что они будут трудиться бесплатно. Но и они постоянно просили денег на всякие нужды. Это было чудовищным испытанием для души и я стремился подавить в себе любую неприязнь к этим людям, непрестанно выпрашивающим у меня деньги.

Это было сложно. Один раз я исповедовал эту свою неприязнь отцу Илие. Старенький духовник внимательно меня выслушал, с любовью накрыл голову епитрахилью и тихо, почти шёпотом, произнес всего одну фразу:

— Отец Димитрий, лучше ошибиться, чем кого-то подозревать.

Да, это правда — лучше, конечно, ошибиться, чем подозревать! Лучше отдать все свое имение и раздать нищим, а потом следовать Христу! Но как евангельский богатый юноша скорбел о том, что он не может расстаться со своим имением, так и я не мог стать совершенным и был оттого грустным. Читая про святого праведного Иоанна Кронштадтского, я проникался духом его святости, восхищаясь его нестяжательноством. Я же — бесплодная ветвь — грешник, не имел даже малой толики его бескорыстия.

Разрываясь между евангельским идеалом и простым житейским прагматизмом, предписывающим осторожность и подозрительность к самым разным людям, которые прибивались к церкви Божьей, я, в конце концов, выбрал сторону житейского прагматизма. Теперь я обычно отсылал просящих к церковному старосте, для которого этот вопрос, мучивший меня довольно долгое время, был давно разрешен.

Как с ними разговаривал церковный староста, давал он им что-нибудь или не давал, меня, честно говоря, не интересовало. Гораздо важней было приобретение относительного душевного мира; я как бы устранился от заботы о бедных, переложив их на плечи другого человека…

Но мой душевный мир был вскоре нарушен осознанием того, что я становлюсь все более черствым. После того как я отказался принимать участие в материальной помощи людям, мне стало тяжело оказывать им и духовную помощь. Это, конечно, не касалось моих любимых духовных чад, хороших людей и спонсоров. Это касалось того потрепанного нуждой полукриминального сброда, что околачивался возле церковных оград в поисках халявной миски супа, шмотья и милостыни, играя на чувствах верующих.

Когда подобный тип приходил ко мне на исповедь, я уже знал, что это всего лишь хитрый трюк для выманивания денег и заранее закрывал перед просителем свое сердце. Слова отца Илии: «Лучше ошибиться, чем подозревать», — поблекли в моей памяти, потому что я перестал верить в них. Потому что мне не удалось взять эту духовную высоту.

Я спустился на землю. Нежелание окормлять разных замученных жизнью бедолаг укрепилось в моем сердце довольно сильно. Постепенно я стал сторониться «их» и быстро читал над грязными нестриженными головами разрешительные молитвы. Отец Илия все сильнее болел и уже не приходил в храм. Я иногда навещал его, и эти визиты были для меня большой духовной поддержкой. Старенький батюшка оставался для меня примером истинной любви и самопожертвования.

Я всегда думал: что бы сделал отец Илия на моем месте? Как бы он поступил, разобрался со всеми этими обозленными на весь мир просителями? Я всегда боялся прямо спросить его об этом, только вспоминал, каким он был в бытность настоятелем. Я не помню, давал он кому-либо денег или нет, однако в моих воспоминаниях навсегда останутся светлые образы утешенных им людей, лица которых буквально светились после исповеди.

Меня отец Илия привлек, в первую очередь, тем, что он был нелицеприятен: каждому приходящему к нему человеку он уделял ровно столько времени, сколько нужно было для спасения его души, и не делал различия между богатыми и бедными, умными и глупыми, хорошо одетыми или носящими обноски. Как солнце, светил он на праведных и нечестивых, и все мы — прихожане нашего храма — грелись в лучах его любви.

К его аналою всегда выстраивалась целая очередь. Его любили как прихожане, так и наши храмовые рабочие. А меня многие в храме, честно говоря, недолюбливали. Я изредка замечал укоряющие насмешливые взгляды и чувствовал ропот рабочих за спиной. Моя нечистая совесть только удваивала весь этот негатив. И вместо того, чтобы освобождаться от зла, я все больше в нем погрязал.

Я уже смирился с тем, что я не такой, как отец Илия. Моя ревность по Бозе заметно ослабела. Теперь я, в глубине души, не доверял даже житиям некоторых святых чудотворцев, в частности, того же, горячо любимого ранее, святого праведного Иоанна Кронштадтского. Мне казалось, что жизнеописатели, повинуясь чувству обожания и восторга перед любимым подвижником, не замечали, как выдавали желаемое за действительное. А наша смиренная паства, выпестованная столетиями в духе почитания отцов Церкви и старцев, готова верить в любое чудо, вплоть до воскрешения чудотворцами мертвых.

Подобные мысли приходили ко мне оттого, что я сам не смог соответствовать званию православного священника. Честно говоря, я оставался заурядным священником благообразной наружности, к алкоголю был равнодушен, сильному гневу не подвержен. Если встречать по одёжке, я был очень даже не плох, что позволяло мне достойно представлять Церковь как перед лицом её верных чад, так и перед заблудшими овцами.

Вот только я пришел в Церковь не для того, чтобы стать лубочным попом, а для того, чтобы служить нашему Создателю в вере и истине! Не этого Я ожидал от себя, не к тому шел…

Но выбирать теперь не приходилось. Что есть — то есть, думал я. Во всяком случае, моя семья не бедствует. А об остальных пусть позаботится Господь Бог, обещавший не оставлять прибегающего к нему с молитвами. Я знал, что подобные мысли граничили с кощунством; да что там говорить, я был похож на тех самых попов, каких честили в своих агитках безбожные атеисты…

Моя внутренняя деградация, наконец, дошла до крайней степени, о чем я уже упомянул. Я выгнал нищих с паперти, клеймя их позором и пугая гневом Божьим…

…Один из попрошаек — большой нечесаный детина с колючим взглядом — резонно заметил мне в ответ, что мне самому следует опасаться гнева Божьего, раз я с такой яростью ополчаюсь против убогих нищих.

— Это ты-то убогий нищий?! — рассвирепел я, услышав упрек. — Это ты-то убогий нищий?! — Наверное, впервые в жизни я понял выражение: гнев опьяняет. Подняв с земли длинный брусок, я с угрожающим видом сжал его в руках и пошел на детину, который только нахально скалился в ответ. — А ну, убирайся отсюда, а то…

— А то что?! — не смутился детина, обнажив полусгнившие зубы. — Бить меня будешь?! Ну, ударь! — детина сделал два шага вперед, а я инстинктивно попятился назад. — Ну, ударь, давай, чё ты?!

Был момент, когда показалось, что у меня не остается выбора. Правда, и детина мог запросто намять мне бока…

— Отец Димитрий, да оставьте вы этого хряка! — весьма кстати подошел казначей Василий, возможно, предотвратив рукоприкладство детины или мое глубокое нравственное падение. — А ты, Соловей, лети-ка отсюда. Чего искушаешь?!

Детина по прозвищу Соловей неуверенно покачнулся, он явно уважал Василия больше, чем меня. — Я не искушаю! Это вот батюшка нас погнал…

— Иди — давай, — тон Василия был примиряющим. — Если погнал, значит, так надо. Смирись, брат!

Соловей презрительно сплюнул на землю. — Да пошли вы все! — затем развернулся и ушел прочь.

Василий с каким-то веселым любопытством посмотрел на меня. — Что у вас тут произошло-то, отец Димитрий?

— Да вот, искусил проходимец! — Я почувствовал, как мое лицо наливается стыдливым румянцем. В сердцах бросил на землю брусок, и начал остервенело отряхивать руки от грязи. — И вообще — надо запретить нищим просить милостыню на праздники. Гнать их всех в шею!

— Как это запретить? — удивился Василий. — При отце Илие…

В моем сердце вновь закипел гнев. — Кажется, я здесь настоятель! — Мой гнев перешел и на Василия. — Зачем переворачиваете мои слова?! Я не говорил, что запретить! Просто… пусть подходят прежде ко мне на благословение. Если я благословлю, пусть просит, мне лично не жалко. Прихожан жалко! А всяких алкашей, как этот ваш Соловей, надо поганой метлой гнать от храма, потому что… Потому что они не дают реально нуждающимся места на паперти. В наглую клянчат, вымогают и потом пьют-гуляют на эти деньги. Пригрелись что-то они у нас. Гоните их прочь!