Андрей Богданов - Русские патриархи1589–1700 гг Страница 78

— Заводите вы, ханжи, ересь новую, единогласное пение… — говорил один. — Беса имеете в себе, все ханжи… и протопоп Благовещенский (Стефан Вонифатьев. — А. Б.)такой же ханжа!

— Мне к выбору, который выбор о единогласии, руки не прикладывать, — заявлял другой, — наперед бы велели руки прикладывать о единогласии боярам и окольничим, любо им будет единогласие!

— Нам де хотя умереть, — заявляли священники доносчику, — а к выбору о единогласии рук не прикладывать. Ты, ханжа, еще молодой, уже был у патриарха в смирении, а ныне у патриарха в смирении будешь же!

Но патриарх ничего поделать не мог, священников царским указом поволокли в «роспрос» и заставили «повиниться».

Положение Иосифа лучше всего характеризуется историей принятия Соборного уложения 1649 г. Перепуганный народными восстаниями самодержец должен был прибегнуть к совету с патриархом, освященным собором и сословными представителями, предложил даже «которые статьи написаны в правилах св. апостол и св. отец и в градских законах греческих царей, и пристойны те статьи к государственным и к земским делам — и те бы статьи выписать».

Но составление нового свода российских законов прошло без малейшего участия духовенства, авторитет коего использовался исключительно для прикрытия. Помимо прочего, 1–я статья главы XIII утверждала создание Монастырского приказа — светского учреждения, которому подведомственны стали все дела, касающиеся Церкви и духовенства.

А 42–я статья главы XVII напрочь запрещала духовным землевладельцам и корпорациям приобретение каким–либо путем «родовых, и выслуженных, и купленных вотчин». И в этой статье, будто в насмешку, заявлено, что она принята по совету с патриархом «и со всем освященным собором»!

Цена мнения духовенства, впрочем, была равна в глазах правительства цене позиции любых других сословных групп, если они не проявляли в данный момент опасной силы (например, разогнав охрану и держа государя за пуговицу на кафтане). Так, в 1651 г. Иосиф с освященным собором первыми рассматривали обращение Алексея Михайловича относительно внешней политики, письменно разрешили расторгнуть мир с Польшей и присоединить Украину к России. Правительство узнало и мнение всего Земского собора — после чего попросту забыло о нем [214].

В положении человека, чье слово стоило меньше, чем шептание на ухо государю какого–нибудь протопопа, зная, что против него создается «великое мнение», Иосиф говорил в отчаянии: «Переменить меня, скинуть меня хотят! А если и не отставят, то я сам от срама об отставке стану бить челом».

В ожидании свержения патриарх ударился в чрезвычайное скопидомство, собирая деньги и упаковывая припасы с изумительной, поразившей даже хозяйственного царя тщательностью: «Не было того сосуда, чтоб не впятеро оберчено бумагою или киндяком!» Все патриаршие служители были повергнуты убавлением жалованья в великую нищету. Богатство Иосифа достигло огромных размеров.

Царь отрицал, что подумывал об освобождении места для своего любимца Никона: «И на уме того не бывало и помыслить страшно на такое дело… хотя бы и еретичества держался, и тут мне как одному отставить его без вашего (духовного. — А. В.)собора?.. Отнюдь того не бывало, чтоб его, света, отставить или ссадить с бесчестьем». Но самодержец в ту пору был игрушкой в ловких руках фаворитов.

Когда в 1652 г. Алексей Михайлович затеял перевезти в Москву мощи московских святителей — митрополита Филиппа, патриархов Иова и Гермогена, пострадавших от светских властей, Иосиф только плакал и приговаривал: «Вот смотри, государь, каково хорошо за правду стоять — и по смерти слава!»

Едва мощи Иова поставили в Успенском соборе, патриарх стал рассуждать, «кому в ногах у него лежать?» «Тут Гермогена положим» — сказал царь. «Пожалуй, государь, меня тут, грешного, погребите!» — молвил Иосиф и десять дней спустя, 15 апреля 1652 г. скончался.

Послание Алексея Михайловича Никону с приглашением сему «солнцу, сияющему по всей вселенной», принять вдовствующую Церковь, исполнено характерным сочетанием трепета перед саном и пренебрежения к личности смиренного патриарха.

Когда во время вечери прибежал келарь со словами: «Патриарха, государь, не стало!» — «в ту пору ударил Царь–колокол три раза и на нас, — пишет самодержец, — такой страх и ужас нашел, едва петь стали, и то со слезами, а в соборе у певчих и у властей всех от страха и ужаса ноги подломились, потому что кто преставился? … Прежнего отца и пастыря лишились, а нового нет». Что особенно худо в канун праздника. «Отпевши обедню, — продолжает Алексей Михайлович, — пришел я к нему, свету, а он, государь, уже преставился, лежит как есть жив, и борода расчесана, лежит как есть у живого, а сам немерно хорош. И простясь с ним и поцеловав руку, пошел я к умовению ног».

Вскоре и все приставленные к бдению над телом игумены и дворяне разбежались; первыми уехали по домам облагодетельствованные Иосифом. Обнаружив такой непорядок, царь весьма рассердился. Еще пуще расстроил его кричащий над телом во все горло единственный поп.

«Для чего не по подобию говоришь! — напустился на беднягу Алексей Михайлович.

— Прости, государь, — отвечал он, — страх нашел великий, в утробе у него, святителя, безмерно шумело, так меня и страх взял; вдруг взнесло живот у него, государя, и лицо в ту ж пору стало пухнуть: меня и страх взял, думал, ожил! Для того я и двери отворил, хотел бежать.

— И на меня, — продолжает царь сию гоголевскую сцену, — от его речей страх такой нашел — едва с ног не свалился! А вот и при мне грыжа–то ходит очень прытко в животе, как есть у живого. И мне пришло помышление такое от врага: побеги ты вон, тотчас тебя, вскоча, удавит!

— И я, перекрестясь, — пишет Никону храбрый самодержец, — взял за руку его, света, и стал целовать. А в уме держу то слово: от земли создан и в землю идет, чего бояться?»…

На похоронах Иосифа все, начиная с царя, в особенности фавориты, рыдали в три ручья. И было от чего плакать — на смену смиренному патриарху шел архипастырь грозный, готовясь вить веревки из самодержца и нахлестывать ими освоеволившихся придворных и духовных.

Пока Алексей Михайлович испытывал сильнейшие терзания, удерживая себя от «покушения» на замечательно богатое Иосифово добро [215], Никон триумфально шествовал к Москве, неся, как знамя, отнятые у соловецких монахов мощи митрополита Филиппа: святыню воистину чудотворную, коли она смогла вскоре бросить на колени и заставить повиниться перед Церковью искони преступную российскую светскую власть.

Патриарх Никон

В ссылке

В августе 1681 г. двое — монах и мирянин — прогуливались в тени аркады новой крепостной стены Кирилле–Белозерского монастыря. Купец в вышитом шелком кафтане добротного аглицкого сукна, перетянутом по обширному животу полосатым персидским кушаком, с живым интересом расспрашивал чернеца, отвечавшего басовитым гласом сквозь густую бороду.

— Нешто сей старец и есть Никон? — вопросил толстяк в тот момент, когда собеседники достаточно удалились от бедного деревянного домика, на крыльце которого в глубокой задумчивости, не замечая окружающей жизни, сидел в креслах болезненно исхудавший, бледный, с землистого оттенка лицом схимонах [216]. Руки старца лежали на подлокотниках, не в силах держать прислоненный к крыльцу посох, но прямая спина и суровый, тяжелый взгляд глубоко запавших глаз давали почувствовать не усмиренную монашескими обетами гордыню и властность этой задержавшейся на белом свете души.

— Вельми скорбен святейший Никон патриарх, — отвечал инок, подчеркивая голосом патриарший титул, чтобы указать купцу на его невежество, но далее разговорился живее: чувствовалось, что чернец давно хотел излить скопившееся на душе. — Не един год зело томили святейшего лютым заточением зде, в Кириллове, держали безысходно в вельми неугожей от нагревания и угару келье, от чего принял блаженный великую болезнь, едва и житие свое не скончал. Болен святейший патриарх болезнью великою — вставать и на двор выйти не может. Ныне же — тому назад день или вящще — несмотря на болезнь свою поднялся и стал готовиться в путь — неведомо куда. Мы же, зря его так творяща, не стали мешать, ибо видим, что в скорби и беспамятстве пребывает. Уж не один раз начинал собираться — а сегодня сам оделся в свою одежду, убрал власы и бороду, сел в кресла и всем нам, слугам своим, говорит: «Аз готов есмь, а вы чего ради не собираетесь? Смотрите, скоро за нами будут!» Ныне, видишь сам, сидит, ждет незнамо чего.

— Тяжко, видно, пострадал святейший патриарх! — посочувствовал купец с русским сердоболием. — Да и вы, видно, немало перенесли мучений с тех пор, как отправились с ним в заточение.

— Изволь, — ответствовал инок, приглашая богомольца на деревянные лавки под аркой крепостной стены, — расскажу все по ряду. — Купец сел и приготовился слушать историю, которую можно будет многие годы рассказывать друзьям и знакомым в городах, куда забросят его торговые дела.